Над проблемой отцов и детей я начал размышлять еще утром, когда проснулся в своей квартире, мучимый похмельным синдромом, вызванным, скорее всего не большим количеством выпитого накануне, а выкуренной сигаретой. В моей комнате спали три совершенно незнакомых человека, в сущности, еще дети. Один на полу в луже блевотины, два других - в креслах. Было девять часов утра. Полный разгром на кухне и в ванной. Я попытался растолкать спящих, сообщив им, что давным-давно наступило утро. Но никто из них не вскочил в панике и со словами: «Меня потеряли родители», - не побежал домой. Каждый из них отнесся ко мне как к зеленой мухе, и продолжал спать. «Бедолаги, - решил я. - Их тоже никто не ждет».

Я перемыл на кухне всю посуду, убрал под стол пустые бутылки. Вытер влажной тряпкой полупереваренную пищу около Стасика и положил ему под голову думку. После этого навел порядок в туалете с ванной и принял душ. Никто не проснулся. Я выпил кружку крепкого чая, перед тем как уйти позвонил Сереге и сказал, что меня не будет в городе два дня. Серега отнесся к этому с пониманием. Он справится. Я растолкал Жанну.

- Будете уходить, захлопните дверь, - сказал я.

- Угу, - промычала она, еле-еле приоткрыв опухшие глаза.

Я забрал машину со стоянки и поехал давать показания. Минут тридцать я стоял, прислонясь к подоконнику около двадцать первого кабинета в Заводском отделении милиции в ожидании капитана Полупана, который находился на оперативке. Это была очень долгая оперативка. Закончилась она только в двенадцатом часу. Когда группа людей вышла из кабинета начальника, я сразу узнал капитана. Им оказался один из тех двоих, кто допрашивали меня в субботу вместе с подполковником Спарыкиным. Сегодня он показался мне значительно старше. Он выглядел усталым и на вид ему можно было дать лет сорок.

- Зайдите, - увидев меня, сказал Полупан и открыл дверь.

На этот раз кабинет не показался мне таким зловещим. Если бы я не знал, где нахожусь, то подумал бы, что хозяином этой комнаты является безобидный бухгалтер или клерк среднего звена.

Капитан нисколько не удивился моему визиту. Он протянул мне бумагу и сказал:

- Пишите. Число поставьте вчерашнее.

- Почему вчерашнее? - зачем-то спросил я.

- Потому что со вчерашнего вечера светлая девятка в разработке.

- Милиция не дремлет.

- Ну-ну. Остряк.

В целом Полупан был настроен дружелюбно. Прочитал мой опус, велел добавить несколько обязательных фраз и отпустил меня восвояси.

Голова больше не болела, зато проснулся зверский аппетит. Я решил перед дорогой пообедать в недавно открывшемся кафе, припарковал машину около театра драмы, где трое сопливых мальчишек, шныряющих около колонки, вызвались помыть машину за сто рублей. Я сторговался до семидесяти, вытащил коврики, закрыл двери и пошел кушать цыпленка табака, единственное блюдо, которое готовили в этом дешевом притоне более или менее качественно. В нашем городе днем пообедать практически невозможно.

Сидя за грязным столиком по соседству с двумя опохмеляющимися алкашами, я в который раз за последние три дня размышлял о смысле жизни в целом и о своей жизни в частности. Получалась полная бессмыслица. Я ни до чего не додумался, единственное, что я понял, это то, что к матери мне съездить попросту необходимо. Конечно, ей глубоко наплевать на мои проблемы, наверняка она не скажет мне ничего хорошего, но я знал, что мне станет значительно легче, если я ее увижу.

За три дня весна окрепла, солнце палило нещадно, отражаясь в бесконечных разливах по обеим сторонам дороги, вспыхивало и справа и слева и спереди, и даже в зеркале заднего вида. Никуда нельзя было деться от этого веселого артобстрела, оставалось только щуриться. Грачи вместе с воронами и галками склевывали с теплого асфальта останки раздавленных сусликов, взлетая прямо из-под капота. У некоторых жадность брала верх над осторожностью, и тогда они сами становились пищей для своих собратьев. Весна - самое подлое время года. Она дарит надежду, а надежды никогда не оправдываются.

Лесное, Пешня, Опарино, Ивановка, Белозеро - я знал наизусть все деревни по пути домой. Но они были для меня всего лишь - дорожными знаками, отметками на трассе, что-то вроде подъемов, спусков или ухабов. А ведь кто-то рождается в этих поселках, живет, может быть, всю жизнь и умирает, так и не узнав, что его родной Алексеевки нет ни на одной, даже самой подробной карте, и только старый дорожный указатель да почтальон знают о ее существовании. Мне часто приходилось мотаться по области и я определил свою философию трассы, где каждый участник движения является для другого лишь частью окружающего, непрерывно меняющегося за окном пейзажа, и только во время остановки, после встречи, после сигареты, после взгляда глаза в глаза или, не дай бог, аварии, мы становимся друг для друга событием, отметиной в жизни. Ты одинок, пока едешь. Поэтому дальнобойщики так радуются и включают фары, когда видят встречные родные номера.

Я проехал ровно половину пути, когда за леском показался знак: «Куст вербы» - 1 км». Десятки раз проезжая мимо этого знака, я думал о том, какое, это должно быть, романтическое место, в котором расположена деревенька с таким красивым названием. Десятки раз я думал об этом и проезжал мимо, а сегодня я сделал то, чего сам от себя не ожидал. Я скинул газ и свернул на проселочную дорогу. Мне так хотелось, чтобы этот куст вербы стал впечатлением. Я проехал по жуткой колее, расплескивая в стороны веселую жижу и безобразно пачкая машину, поднялся на пригорок и увидел хутор из семи домов, остов полуразвалившейся фермы и два фонарных столба: никакой вербы, никакой романтики. Только грязь повсюду. И вообще, верба - это не кустарник, а дерево! Идиоты…

Я оставил машину около калитки и, перепрыгивая через лужи, прошел во двор. Мне навстречу, вяло помахивая хвостом, вышел наш старый дворовой кобель Кабияс. Этого урода я помню всю жизнь. На мой взгляд, он был вечным, столько, сколько прожил этот вислоухий сторож, собаки точно не живут. Своим долголетием он обязан прирожденной лени, которой страдал с детства. Его даже не надо было сажать на цепь, ему лень было убегать. Зная эту его черту, все течные суки поселка сами лазили к нему, оставляя клоки шерсти на занозах штакетника. Последние полгода он прикидывался слепым. Но меня не обманешь, просто он обленился до такой степени, что приучил мать заталкивать жратву ему прямо в пасть.

Матери не было. Я открыл дверь своим ключом и, погрузившись в запахи детства, прошел к холодильнику, чтобы выложить подарки. После этого я минут десять бестолково шарахался по дому, подмечая изменения произошедшие в мое отсутствие, потом надел калоши и вышел за околицу. В прошлом году я нанял бригаду строителей, которые целую неделю работали на усадьбе, меняя забор, кровлю и обновляя фундамент. Они обшили дом вагонкой, покрыли олифой, после чего нашу старую избу невозможно было узнать. Когда строители уехали, мать, ознакомившись с плодами их труда, расплывчато похвалила неизвестно кого, сказав в пустоту: «молодцы». Сейчас, когда их работа пережила зиму, я придирчиво рассматривал результаты, пытаясь найти изъяны. Изъянов я не нашел.