Но Седрик покачал головой.

– Я этого не сделаю. Дитя не причинило мне никакого вреда, ни мне, ни моему королевству, ни моим подданным. Я не убиваю детей. Скажите моему отцу, – обратился он к придворным короля-дракона и женщине, – что я отомстил за смерть матери.

Через день вернулся Лир и обнаружил, что его королевство лишилось покоя, а сын-дракон мертв. Он похоронил сына, не в силах скрыть от окружающих огненные слезы, которые текли по его щекам. А затем потребовал у своих придворных назвать имя воина, победившего его сына.

Дрожа от страха, они ответили:

– Милорд, воин сказал только, что он сын дочери Моррима. А потом он сказал нам, а особенно леди Элинор: «Передайте моему отцу, что я отомстил за смерть матери».

Только тогда Лир понял, что его сына Седрима убил его сын Седрик. Обезумев от горя и раскаяния, он взлетел в небо и исчез, точно крылатая тень, в сиянии летнего солнца. Хар, сын Седрима, наследовал королевство отца.

Мораль этой истории, по крайней мере, как говорили мне, состоит в следующем: горе тому, кто заблудился в стране дракона, потому что любить и знать дракона гибельно.

Огонь постепенно погас, Шем на руках матери неожиданно потянулся и фыркнул, не просыпаясь, расслабленный, точно спящий котенок.

– Хорошая история, – тихо проговорила Теа. – Спасибо тебе, Соколица.

Потом она встала, распущенные волосы, словно крылья птицы, обрамляли ее лицо.

– Пора в постельку, милый. – Одной рукой она коснулась лица Волка, убрав упавшую на него прядь, и улыбнулась Соколице, – Спокойной ночи, дорогая гостья.

На следующее утро Соколица уехала с гостинцем в рюкзаке – куском мягкого полотна серой шерсти, сотканного Теа, и воспоминанием о веселом смехе Шема.

В холодном, сыром мраке тоннелей по бесконечному коридору медленно шагал худой мужчина. Стены тоннеля испускали призрачное зеленовато-белое сияние, которое пульсировало и шевелилось, будто живое. Мужчина что-то глухо бормотал, спотыкаясь и хватаясь руками за стены. Сторонний наблюдатель решил бы, что он выпил лишнего, но это было не так. Драгоценности, украшавшие его некогда изысканный костюм, покрылись грязью и потускнели.

– Они увидят. Все увидят. Он увидит. Я приведу его сюда, и он поймет, какой я сильный. Он меня всегда ненавидел. И хотел отнять у меня могущество, мое могущество. Оно мое. Я должен был им владеть; я должен был родиться Драконом.

«Ты будешь Драконом. Он всегда тебя ненавидел. – Металлический шепот возник в его сознании. – Его могущество будет принадлежать тебе. Оно предназначено тебе».

– Оно предназначено мне. Именно я должен был его получить. И получу, оно и сейчас у меня есть, в моей шкатулочке, холодной маленькой шкатулочке. – Он рассмеялся жутким, лишенным души каркающим смехом.

На бледном лице мужчины, изможденном и безжизненном, горели только глаза. В них застыло черное, голодное выражение, не имевшее ничего общего с человеческим.

Неожиданно его лицо изменилось. Он порозовел, линия губ смягчилась. Ледяной ужас в глазах отступил. Голосом ребенка он произнес, обращаясь к пронзительному холоду:

– Лирит? Это… ты? Не сердись, прошу тебя. Я не хотел причинить тебе боль.

В следующее мгновение черты лица снова застыли, и глаза вспыхнули черным огнем. Он выпрямился. Легкими, уверенными шагами прошел по коридору и шагнул в высокий холодный зал, заставленный клетками. Около двери скорчился человек в рваном меховом плаще, который отшатнулся, когда он прошел мимо.

Большинство клеток пустовало. В одной, тихо постанывая, лежал мужчина. Его спина и грудь были в крови и шрамах от недавней порки. Женщина с длинными светлыми волосами замерла в другой. Увидев вошедшего, она с хриплым воплем метнулась к ледяным прутьям клетки.

Узник в последней клетке был обнажен, его худое тело покрывал толстый слой испражнений. Оп лежал на боку, подобрав под себя колени. Неподалеку валялась засохшая корка хлеба. Его бока были исполосованы ударами хлыста.

– Азил, – сказал мужчина, – я знаю, ты не спишь. Посмотри на меня. – Пленник открыл глаза. – Уверен, ты по мне скучал. Здесь, должно быть, одиноко. Тебе не надоела тишина? – Человек в клетке ничего не ответил. – Знаешь, ты можешь согреться. Даже у слуг есть огонь и меха. Это приятно, так приятно, тепло и мягкий мех на покрытом синяками теле. Ты так давно терпишь холод. Он причиняет страдания. Скажи мне, что тебе больно. Скажи.

Упрямо, с отчаянием человек в клетке покачал головой и ничего не сказал.

– Предатель, – промурлыкал мужчина перед клеткой. – Будь проклята твоя упрямая душа! Знаешь, ты все равно заговоришь. – Он поднял кожаный хлыст с короткими шипами, пропустил три хвоста сквозь пальцы и проревел, обращаясь к человеку у двери: – Давай его сюда.

Дверь клетки распахнулась сама собой. Раб осторожно вытащил не сопротивлявшегося пленника сквозь узкую дверь и отступил в сторону. Мужчина с хлыстом, едва касаясь, почти ласково, провел шипами по израненным ребрам несчастного. Затем нанес сильный удар. Азил вскрикнул.

– Так-то лучше, – прошептал Тенджиро Атани, и в его глазах застыл мрак. – Кричи, предатель.

В городе Мако женщина смотрела в лужу, словно в зеркало.

Она видела: маленького спящего ребенка, завернутого в грязное одеяло; смертельно раненного мужчину с темными волосами, припорошенными серебром; в тумане парит красный сокол; человек с разбитыми руками сидит, дрожа, на снегу; ледяное поле усеяно телами раненых и мертвецов.

В самый последний момент она увидела мужчину со светлой кожей и светлыми волосами, его глаза должны были сиять ослепительным синим пламенем на молодом, полном жизни лице. Но оно было изможденным и постаревшим, а глаза почернели, их наполнил жестокий, смертоносный мрак.

Она ударила рукой по воде, и картинка исчезла, а на коже остались капельки воды.

Женщина села, сжав зубы, чтобы справиться с болью в суставах. Несмотря на тяжелое одеяло, в которое она заворачивалась, августовские ночи казались ей отвратительно холодными. Старуха вытерла мокрую руку о грязную шерсть. Небо было затянуто тяжелыми тучами, а за ними лежал мрак. В животе у нее заурчало, и она поняла, что проголодалась, хотя вечером ела мясо – остатки от купеческого обеда, брошенного собакам. Никто в великолепном доме на Тополиной улице не заметил нищенку, скорчившуюся у задних ворот, собак же она не боялась. Те даже не стали лаять, только с жалобным воем отошли в сторону, а сука вылизала ей руку.

Улицы медленно просыпались; по дороге со скрипом прокатил фургон, запряженный упрямым мулом. Измученное лицо то и дело всплывало перед ее мысленным взором между равномерным цоканьем копыт и биениями ее сердца. Не обращая на него внимания, нищенка свернула одея по, связала веревкой и закинула за спину. Взяв оставленную у стены палку, она с трудом поднялась на ноги.