Этого Крестовский пока не знал. Отправляясь в Крыжовень, он был убежден, что проблема заключается в неправильном выборе места погребения. Так бывает, особенно с чародеями, наделенными силами земли. Но все оказалось гораздо страшнее.

— Он там. Геля, понимаешь? Под аршинами мерзлой земли, не живой и не мертвый, обернутый коконом своей тлеющей чародейской силы. И в таком своем состоянии представляющий опасность для любого, кто тело его потревожит.

Перекрестившись, я подумала, что недаром раньше чародеям покойным осиновый кол в грудь заколачивали, обычай такой был у нашего мудрого народа. И еще хорошо, что я не чародейка и помру, когда время придет, по-простому, без эффектов.

— И что теперь? Оживлять его будешь или до конца упокаивать?

Крестовский недоверчиво на меня посмотрел.

— Ни капельки не страшно?

Я пожала плечами и качнула головой. Семен улыбнулся.

— Для начала я выясню, кто или что несчастного Степана в это состояние ввергло. Случайно с нами такого, поверь, произойти не может.

Озаренная перфектной идеей, я быстро выдернула из уха артефакт.

— Ребят позовем на помощь! Вчетвером мы любого «кого-чего» разыщем, да и… Не сердись только, но по всему видно, не в лучшей ты форме, чтоб мощную волшбу творить.

Крестовский моего воодушевления не разделил, предложил:

— Попробуй. Брось Мамаеву или Зорину призыв через приказной оберег.

Я попыталась, буковка на груди нагрелась и завибрировала. Почудилось, что от меня тянется по воздуху золоченая витая нить, растворяющаяся в воздухе у противоположной стены. Обычно в пределах видимости она сплеталась со встречной нитью, зеленой от Зорина, алой Эльдаровой либо янтарной, в зависимости от того, кому именно я отправляла зов. Ничего.

— Мы под колпаком, Попович, — пояснил Семен. — Как бестолковые ночные бабочки внутри лампового абажура. Нас видно, мельтешим, крыльями машем, но дотянуться до нас сквозь преграду невозможно. И никто нам не поможет, Зорин с Мамаевым там уверены, что чародею моего уровня в уездном городишке грозить ничего не может.

Нахлынувший на меня ужас был почти осязаем, колючее душное одеяло накрыло с головой, забрало воздух и свет.

— Признаюсь, — продолжал Крестовский, — хотя и неловко, я друзей твоего жениха попытался о помощи просить, к единству чародейскому воззвал. Меня, как мальчишку неразумного, окоротили, сообщили, что берендийские дикари Мерлиновым рыцарям не товарищи… — Он криво улыбнулся. — Не сдержался, каюсь, побузил немного в патриотическом угаре. Да не пугайся ты так, на Волкове они отыгрываться не будут.

Можно подумать, я о Грине сейчас тревожилась.

— Ладно. — Семен встал, бросил подушку на голую кособокую конструкцию, притворяющуюся походной кроватью. — Давай спать, Попович. Утро вечера мудренее.

Он лег, скрипнув истошно досками, я продолжала сидеть и смотреть.

— Ты умница, Геля. И то, что вернулась, тоже радует… хотя не должно. Но…

Семен заснул. Сквозь очки я видела янтарное свечение, окружающее его тело. Чародей восстанавливал истраченную за день силу. Накрыв спящего покрывалом, я спрятала «жужу» в футлярчик, сняла платье (у меня оно одно осталось, беречь надобно) и забралась в постель. Она была шире походной койки и наверняка удобнее. Завтра предложу Семену местами поменяться.

Мысли в голове привычно разбирались по важности и направлениям. Помощи ждать неоткуда, но это не особо страшно. Нас двое, лучше чем один. Две головы, четыре руки, одна чародейская сила. Под колпаком. Под чародейским куполом… чародейским… Ну? То-то, Попович. Голова тебе, та самая, одна из двух, не только для еды дадена. Я даже хихикнула тихонько. Вы нас колдовством, а мы вас естеством. Попробую…

Что еще? Бобруйский? Думать даже о нем сейчас не буду. Крестовский уверен, что в убийстве купца чародейства ни на грош, значит, и раскрывать будем привычно. А пока прилежное разыскание ведется.

Что за кольцо на Крестовском? А тебе что за докука теперь, Попович? Семен твоей измены прощать не собирается. Ты падшая женщина, Евангелина Романовна, с тем и живи. Благодарна будь роли доверенного соратника.

Буду. Непременно буду, и исполню ее старательно. Маменька, больно так отчего? Ты от этого меня в письмах предостерегала? В письмах… Написать в Орюпинск надобно, неделя-то прошла, матушка весточки от Гелюшки ждет…

Проснулась я раньше Крестовского, справила утренние надобности в закутке за ширмой, поплескала в лицо из ванны (за ночь она сама собою наполнилась до краев ледяною водой, видно, Семен подчардеил), расчесалась, надела платье и уселась за столик под окошком. Пришлось слегка прибраться, отодвинуть накрытое давеча полотенцем на краюшек, чтоб место для работы расчистить. Писчей бумагой и пером его превосходительство обеспечили, я принялась составлять послание родительнице, в служебные темы не углубляясь.

«…а гнумов во всем Крыжовене не более десятка, фотограф Ливончик (о нем я подробнее ниже распишу), прочие — мастеровые и путейцы…»

Припоминая давешнюю беседу на дрезине, я перечислила все названные фамилии.

«И деток гнумских даже не видно, что довольно престранно для ваших обычаев. Сказывают, раньше община большая здесь проживала, но потихоньку расселилась в столичные Змеевичи и далее к югу».

— Спозаранку в делах? — спросил неприветливо Крестовский и зевнул во всю львиную пасть.

— Доброе утро, — ответила я столь же неласково. — Маменьке пишу, чтоб не переживала из-за долгого молчания. Пока вы, ваше превосходительство, моцион совершать будете, закончу.

— Я, Евангелина Романовна, мужчина, — Семен встал, потянулся, коснувшись пальцами потолка, — мне уединение надобно.

— Ширмочку поставьте. И колдовать не пытайтесь, — сказала я ширме, которую злокозненно поставили передо мною вплотную к столу.

— Чуточку придется, — прозвучало глухо. — Небольшой полог тишины, чтоб не оскорбить дамского слуха.

В мои уши будто воткнули пару ватных шариков, я вздохнула и вернулась к письму. Изложила сватовство уездного фотографа к моей мачехе в самых комичных выражениях, о портретах своих поведала, коими означенный фотограф торговлю наладил, о том, что продажа хны для волос с моим приездом в Крыжовень возросла почти вдвое и что цены на нее немедленно взлетели.

«Жалко, маменька, что сам портрет прислать нет возможности…» Оба конверта остались в сундуке, но об этом я упоминать не стала. Зато заверила родительницу, что кутаю хорошо и регулярно, ноги держу в тепле и сплю, сколько девице моего возраста и комплекции положено. Закончив этими тремя китами материнской заботы, я подписалась со всеми своими солидными титулами. Ежели родительница соседским кумушкам письмо читать будет (а она будет), пусть потешится.

Свернув из листов конвертик, я заклеила его казенным сургучом, палочка плавилась от прижатия к настольной лампе, надписала адрес и, прежде чем подняться с места, черкнула с десяток слов на другой бумажке.