— Господин главный начальник, — заговорил Кассиан из-за спины надзирателя, — мы заперлись, чтобы нас не убили… Не можем больше терпеть зверства начальника. Он крадет нашу еду и истязает нас до полусмерти. Не откроем, покамест не приедет министр и не восстановит справедливость, не избавит нас от этого бессердечного тирана…

— Нет, будьте добры, откройте дверь и выпустите надзирателя, если хотите, чтобы мы выслушали ваши жалобы и поступили по-справедливости.

— Знаю я вашу справедливость, то же самое вы мне и в Мисле обещали. Мы отсюда не выйдем, покамест не приедет министр.

— Что? Ты в своем уме? Не приезжать же министру ради таких подлецов, как вы! Не бросит же он все свои дела ради ваших глупостей! Выкиньте это из головы. Даю вам подумать до завтра. Если не освободите надзирателя, я прикажу перестрелять вас, как собак!.. Вы отлично знаете, что я не шучу!..

— Лучше все умрем. Скажите, братцы, что смерть нам не страшна!

И камера заклокотала от безумных криков. Когда шум утих, Кассиан, разгоряченный, со смешной торжественностью взял слово и сразу же запутался в водовороте бессвязных, бессмысленных слов. Первый раз в жизни он потерял нить речи.

— …Да… потому что все люди равны, и в нашей стране давно уже нет деспотизма… Вы не вправе убивать нас, потому что мы не подлежим военному суду, когда жизнь человека… и… оттого, что… Бог… человеческая справедливость… полагается каждому человеку…

— Наговорил с три короба. Чепуху мелешь. Я еще раз спрашиваю: отпустите вы надзирателя или нет?

— Мы его не выпустим из рук, пока не приедет министр!..

— Ладно, пусть он останется на вашей совести, подавитесь им! Но подумайте хорошенько о том, что делаете… Даю вам срок до завтра. Спокойной ночи!..

Он удалился под гул голосов, который несся из окошка и перекатывался в пустом и гулком коридоре…

Наутро Кассиан показался в окне, выходящем во двор, и прокричал во всеуслышание, что они ни за что не откроют дверь и готовы все умереть, если в стране не существует больше закона.

Что было делать?.. Хотели возвести леса у окон, но передумали. Все ломали голову, как вызволить надзирателя. Наконец приняли решение голодом вынудить заключенных сдаться. Три дня им не выдавали ни воды, ни пищи. С минуты на минуту ждали сообщения о капитуляции. Но у арестантов была припасена провизия и вода на несколько дней.

В эту ночь дежурный сержант доложил, что наружная стена со стороны лазарета дала трещину и прогнулась.

Все поспешили туда. Эту опасность не предусмотрели. У стены находилась узкая лестница. Из седьмой камеры доносились глухие удары. Если бы стена обвалилась, неизбежно началось бы кровавое побоище между солдатами и отчаявшимися людьми, которые ринулись бы наружу. Протрубили тревогу. Отделение солдат выстроилось у лестницы лазарета. Четырех солдат с заряженными винтовками поставили у окошка входной двери. Им было приказано стрелять в каждого, кто бросится к выходу…

В эту ночь никто не спал. Ждать больше было невозможно. Терзаемый голодом и страхом смерти, надзиратель был обречен на гибель. Вдобавок заключенные все это время дышали зловонием нечистот, которые не выносились, и тюрьме угрожала эпидемия. Надо было немедленно действовать. Одному из офицеров пришла дельная мысль подняться на чердак, проломать потолок и стрелять сверху. Главный начальник так сформулировал решение:

— Мы пойдем завтра к ним и еще раз предложим открыть дверь; если они все еще будут сопротивляться, мы пригрозим им смертью. Если они будут дальше упорствовать, на чердак поднимутся тридцать солдат, проделают отверстие в потолке, просунут туда винтовки и в последний раз предложат им сдаться. Я убежден, что они станут податливее, увидев смерть прямо над головой. Но если и это не поможет, — это будет большим несчастием, — но делать нечего — придется в них стрелять…

Решение было принято.

С утра майор уточнил задание каждому офицеру. На широкой стене, окружающей тюрьму, разместили усиленную охрану; перед воротами выстроилось восемьдесят солдат с заряженными винтовками. Отобрали тридцать самых ловких солдат, которые должны были взобраться на чердак.

Когда приготовления были закончены, главный начальник, префект, прокурор и офицеры приблизились к тюрьме и поднялись на площадку. Зачинщики из камеры номер семь подошли к окну для переговоров. Они отвечали на все советы и угрозы с дерзостью, естественной для людей, которым нечего терять.

— Ничего не выйдет! Вы можете привести хоть всю армию, мы не сдадимся!.. Умрем все до одного!..

И снова они начали метаться и вопить, охваченные безудержным диким отчаянием.

Операция начала развертываться. Вооруженные солдаты плотными рядами подошли к тюрьме. Всюду встали защитные посты. Сзади приставили лестницу, и тридцать солдат с заряженными винтовками, возглавляемые офицером, влезли на чердак. Под шинелями у них были спрятаны топоры и заступы. Несколько минут ничего не было слышно. Вдруг с трех сторон начали стучать заступы. Потолок обрушился, и грохот падающего на пол щебня и камней смешался с оглушительным ревом арестантов.

Солдаты с чердака заглянули вниз. Там раздался вызывающий хохот, и тяжелый запах разлагающихся нечистот ударил им в лицо. Угрожая направленными вниз винтовками, солдаты предложили арестантам сдаться, но те стали швырять в них кирпичами и ножами. Несколько самых отчаянных кинулись на надзирателя…

Тут произошло самое страшное. Приказано было открыть огонь. Звук выстрелов смешался с воплями боли и ужаса… Заключенные в панике бросились к окну, и сквозь шум, от которого содрогалась вся тюрьма, донесся отчаянный крик:

— Сдаемся! Сдаемся!

Потерявшего сознание надзирателя вытащили через чердак.

Двери отворились, и по одному, сгорбившись, бледные, дрожащие от страха, заключенные прошли сквозь вооруженный строй и остановились посредине двора.

Девять трупов вытащили и положили перед ними. Все заключенные упали на колени, стали креститься и целовать землю, умоляя не убивать их.

До самого вечера заковывали им руки и ноги в кандалы, и порой тяжелые молоты ударяли не по железу, а по привыкшим к пыткам рукам и ногам, этих озлобленных, но глубоко несчастных людей…

III

В тюрьме вновь водворилась тишина. И опять часовые нарушают глубокое молчание ночи резким, протяжным и звонким окликом:

— Кто идет?.. Кто идет?.. Обход?.. Стой!..

Посреди двора, распростертый на рогоже, среди мертвых товарищей, в задубевшей от крови рубахе, спит вечным сном Кассиан. Его белое лицо холодно и спокойно, как луна, которая выходит из-за туч и словно застывает, круглая и красивая, на вершине пронизанного звездами небосвода.

1886

Перевела М. Малобродская.

КИМИЦЭ

Стоит ли говорить вам, как его зовут? Это тип, отштампованный во многих экземплярах; тип, который встречаешь повсюду и