горе врачихе, которую он застукал с сигаретой (с женским курением он боролся нещадно, возмущение мужей и отцов в сравнении с гневом этого блюстителя патриархальных нравов выглядело б вялым одобрением) или за невинной чашкой кофе – независимо от того, кому она доводилась родственницей и какой вклад сделала в его личное или институтское благополучие (отметим в скобках, что грань между первым и вторым расплывалась, ибо прямым следствием процветания Института было стремление больных в него попасть, пациенты выстаивали – или, скорее, вылеживали, длинные очереди и более того, за возможность лечиться, пребывая в двухместной палате с холодильником, при вполне съедобной пище да еще и с телевизором в десяти метрах от дверей палаты готовы были – что?.. правильно: за-пла-тить). Он никого не боялся, ибо среди упомянутых вкладов были, помимо вещественных, ощутимых, также и нематериальные, но отнюдь не менее, а может, и более весомые. А именно, связи. Контакты. Посему он позволял себе наорать на любую или почти любую из своих прекрасных дам (обходя разве что невестку царствующего монарха да жену собственного министра), если находил к тому причину или хотя бы повод. Впрочем, у него была и одна странная черта, он ценил хороших работников независимо от собственных выгод, и на Елену, например, никогда не повышал голоса. Ибо Елена, как нам уже известно, не знала удержу в верности клятве Гиппократа, особенно, с тех пор, как обнаружила внутри, так сказать, в недрах, призвания вообще призвание в частности, она чуть ли не ночевала на работе и зачастую вместо трех уходила в пять, благо Артем появлялся не раньше шести, и она, тем более, что идти было недалеко, вполне успевала приготовиться к приходу или, если угодно, восходу своего изрядно потускневшего светила. Она уже почти смирилась с незадавшейся, как она полагала, личной жизнью и радовалась уже тому, что, в отличие от какой-нибудь спартанской царицы, могла занять себя делом благородным и увлекательным… А почему, собственно, в отличие? Кто это может утверждать наверняка?

Спартанская царица бродила по саду с печальным лицом и потухшими глазами. Золотые волосы, полноводной рекой стекавшие по белому покрывалу, зацепились за низко растущую ветку, Елена дернула небрежно прядь, опутавшую сучок, дерево задрожало и исторгло из листвы спелую смокву, упавшую к ногам царицы. Глядя на распластавшийся лепешкой сочный фиолетовый плод, Елена хмуро думала, что уже чуть ли не тридцать лет поспевшие плоды покорно ложатся к ее ногам, и ни разу, ни разу не было случая, когда у нее возникла б нужда хотя бы протянуть руку. Боги, как это скучно!

– Елена, – послышался невдалеке знакомый голос. – Елена, где ты?

Елена не ответила. Затрещали ветки, и перед ней появился Менелай.

– Я еду на охоту, – сказал он отрывисто. – Там к тебе гости. Ступай в дом.

– Гости? – переспросила Елена.

– Твоя двоюродная сестра Феба с мальчиком.

– Феба? – оживившееся было лицо Елены снова померкло. – Опять Феба? – сказала она отчужденно. – Не люблю ее. Скучно с ней.

– А с кем тебе не скучно? – спросил Менелай, срывая смокву.

Елена молчала. Менелай вонзил в плод острые белые зубы, откусил половину, протянул вторую Елене, та покачала головой, и он проглотил остаток.

– Сладкая, – сказал он, облизывая губы. – Занялась бы ты, Елена, каким-нибудь делом.

– Каким делом? – спросила Елена безучастно.

– Благородным и увлекательным. Врачеванием, например.

– Врачеванием? – Она озадаченно сдвинула брови. – Разве царице пристало заниматься врачеванием?

– А почему нет? Для царицы не может быть ничего постыдного в ремесле, которым занимался сын Аполлона.

Елена запрокинула голову и посмотрела в безоблачное, как всегда, небо. Хоть бы дождь пошел, что ли… Послышалось пение рога, и Менелай заторопился.

– Вернусь вечером, – бросил он, уходя. – А ты ступай в дом. Феба заждалась. И подумай над моим советом.

Артем был не вполне последователен. С одной стороны, он, разумеется, одобрял и, естественно, поощрял… начнем с того, что он был весьма рад не потребовавшему от него никаких усилий перемещению Елены в заведение, работа в коем прибавляла в некотором роде престижа и ему – у парня, сумевшего устроить жену Туда, должны быть неплохие деньги или связи, так, без сомнения, думали многие из его знакомых, особенно, не самых близких. Нравилась ему и окруженная восточно-мистическим ореолом специальность, он даже снизошел до того, чтобы подыскать Елене через какого-то приятеля комнату в Питере (таскаться из общежития до больницы, в которой размещалась кафедра, через весь город да еще зимой, в мороз и на ветру – выше сил южного человека; добавим, что оплачивал арендованное помещение, естественно, Торгом, так что позиция Артема была наивыгоднейшей), в том самом Питере, где накинувшаяся на знания, как кошка на валерьянку, прозелитка погружалась в глубины нового мировоззрения (ибо иглотерапия не просто учение, это мировоззрение), он доставал ей дефицитные книги, агитировал знакомых испробовать старый новый метод лечения, освоенный супругой, и уж, само собой, по душе ему была сублимация Елениных излишне развитых, по его мнению, инстинктов. Но, с другой стороны, как всякий армянский мужчина, он время от времени выставлял не рожки, поскольку наделить его таковыми Елена не озаботилась, но когти или копытца. Его раздражала манера Елены задерживаться на работе – а она задерживалась все чаще, поскольку больных у нее становилось все больше, иной раз ей даже случалось, заговорившись с очередным нуждавшимся в утешении страждущим (отказываться от словотерапии она и не помышляла), прийти домой – страшно сказать! – после голодного супруга, его выводила из себя ее привычка вечерами обзванивать пациентов, дабы выяснить, как с болями у радикулитика или язвенника, и не было ли приступа у астматика. И уж в полное исступление его ввергали звонки пациентов мужского пола, которым Елена по неосторожности вверила номер своего телефона.

– Я не желаю, чтобы ко мне домой, моей жене, звонили неизвестные мне мужчины, – рявкал он. – Я требую, чтоб это немедленно прекратилось!

Но немедленно это прекратиться не могло, поскольку максимум того, на что была способна деликатная Елена, не оглашать номер впредь, но звонили ей люди, лечившиеся у нее полгода назад, год, иногда и больные еще поликлинические, узнавшие ее новые координаты у родителей, и не могла же она, простите, сказать человеку:

– Больше не звоните, ваш пол неугоден моему супругу.

– Ревнует, – многозначительно говорила Ася, которой Елена неуклонно поверяла свои секреты и спрашивала совета, несмотря на то, что Ася по-прежнему плавала в книжных морях, разве что разбавив слегка художественную литературу научной, и не выходила замуж, поджидая не принца на белом коне, конечно, ибо к сказкам и любовным романам относилась с иронией, но, возможно, пришельца на белом звездолете или, на