Пронзительно вскрикнул лучник, прогнувшись назад и рухнув внутрь кольца телег. Мне осталось лишь глухо выругаться: несмотря на сваленный с внутренней стороны оброк, кое-кто из разбойников сумел подлезть под подводами. И один из них сразил дружинника сулицей, ударив в спину…

– А-а-а!!!

Вскочив на ноги, я прыгнул в сторону от устремившегося в живот копейного навершия. На меня тут же налетел еще один разбойник, воздев над головой топор. Шагнув навстречу, подставляю под древко блок предплечья левой, одновременно выбросив правый прямой удар в горло. Он проломил гортань, свалив противника.

В следующую секунду меч со змеиным свистом покинул ножны, перерубив нацеленный в грудь наконечник сулицы. Обратным движением я вонзаю клинок в живот нападающего, вырвав его, еще парящий от теплой крови, тут же подсаживаюсь, пропуская над головой удар топора… И одновременно рублю навстречу под примитивный щит, полосуя очередного противника по незащищенному низу живота.

В кольце телег остался единственный успевший подняться на ноги разбойник – уже наложивший стрелу на тетиву. Взревев от страха и ярости, вскакиваю на ноги, одновременно с силой метнув меч – в бросок я вложил весь страх и отчаяние… Сделав один оборот, клинок врезался в грудь разбойника, отбросив его под подводу.

В правую сторону корпуса, чуть ниже ключицы, словно вонзили раскаленный прут. Опущенный книзу взгляд уткнулся в торчащую из плоти стрелу. Все-таки лучник успел… Я попытался взять правой рукой оброненный противником топор, но плечо пронзило болью. Схватившись за древко левой, шагнул вперед и неловко ударил по голове очередного разбойника, показавшегося из-под подводы. Удар дался тяжело, правую сторону будто током пробило, но лезвие все же прорубило висок врага. С трудом выпрямившись, я повел глазами по сторонам – но, кажется, ушлые противники, пытавшиеся пролезть под телегами, уже закончились.

Сознание стало меркнуть, а почва будто бы уходила из-под ног. Потеря крови… Висящий за спиной щит с каждой секундой становился все тяжелее. В конце концов устав бороться, я присел на одно колено и оперся на топор. Попытался проморгаться, но глаза продолжали слипаться… Вскоре я почувствовал, что заваливаюсь на бок, и уже не смог этому сопротивляться. Последним, что отложилось в памяти, был торжествующий рев дружинников.

Начало декабря 1064 г. от Рождества Христова

Великий Новгород

Я открыл глаза из-за пронзительного, визгливого детского попискивания. Практически сразу оно прервалось, перебитое грудным женским напевом да мерным покачиванием люльки, но мышцы корпуса уже самопроизвольно напряглись – и тут же их прострелило болью в местах обоих ранений.

Стараясь не потревожить туго перевязанную грудь, я аккуратно перевернулся на бок и скосил глаза в сторону молодой женщины, качающей ребенка в люльке. Уютная корзиночка, устланная овчиной, подвешена к потолку, как и многое другое в срубе-пятистенке. Вот ее и качает столь волнующая меня женщина – хотя какая женщина, ей всего-то двадцать весен! По моим меркам совсем еще молодая девушка, в нашем мире в таком возрасте едва ли десятая часть замуж выходит…

Злата… По совести сказать, жена соратника произвела на меня неизгладимое впечатление. Я ведь ожидал совершенно иного от внешности местных женщин, говорят, лица крестьян начала двадцатого века были удивительно некрасивы. Кто-то объяснял это тем, что истинно привлекательны были только дворянки – за счет «породы», многовековой селекции «лучших из лучших». А кто-то, и, на мой взгляд, более справедливо, утверждает, что убогость их внешности связана с вырождением – прямым следствием столетий крепостного права. Оно ведь исключало саму возможность самостоятельного переселения крестьян… Что же, судя по белой, гладкой коже Златы, тугой косе русых, искрящихся на солнце волос, выбивающихся из-под платка, по идеально правильным чертам очаровательного, необычайно привлекательного лица с теми самыми «соболиными бровями» и пухлыми, алыми губами – здесь до вырождения еще очень далеко. И селекция «лучших из лучших» была возможна далеко не только в дворянской среде… Но буквально пленили меня именно глаза Златы – два настоящих, не побоюсь этого слова, бездонных голубых омута, затянувших меня при первом же взгляде. Хотя какие омуты? Скорее чистые звезды, манящие в недостижимые дали…

Между тем все еще гибкая, несмотря на уже трое родов (Злата родила, пока Георгий был на полюдье), женщина встала, и на одно короткое мгновение ее длинная, до пола, рубаха четко легла по фигуре, задравшись притом выше колен. У меня перехватило дыхание от одного взгляда на высокую, полную грудь, выгодно оттеняющую практически плоский живот, на широкие бедра и стройные белые ноги. Злата, перехватив мой взгляд, стыдливо одернула подол – я столь же стыдливо отвел глаза, поспешив спросить:

– Может, давай я схожу за водой? Я уже нормально на ногах держусь.

В ответ раздался веселый, совершенно беззаботный смех:

– Не позорься, Андрей, и меня перед соседями не позорь! Где это видано, чтобы мужик с коромыслом бабским к колодцу шел!

– А дрова? Давай дров принесу? – с надеждой в голосе произнес я.

Злата бросила взгляд на крохотное слуховое оконце, после чего отрицательно мотнула головой.

– У тебя вчера едва раны не открылись, пока дрова таскал. Я уже думала Любомилу за отцом Алексеем послать, тебя врачевать. Нет, отлежись, скоро Георгий придет с ночной сторожи. Он дров и нанесет, а осиновых чурбачков на растопку я сама наберу.

Произнеся это, женщина чуть поежилась от холода. М-да, в срубе действительно зябко, может, даже где-то около плюс пяти, вот крохотный Мишутка и заканючил. А что поделать? Печь растапливается на ночь, вобравшие в себя жар камни отдают их часов пять, но потом… Хорошо хоть топят здесь по-черному, иначе бы вымерзли мы все. Хотя по первости я этому и удивлялся…

Дело в том, что в одиннадцатом веке дымоходные устройства уже были известны, по крайней мере в Западной Европе. И, несмотря на глубокую древность, расстояния здесь не играют решающей роли ни в культурном общении, ни в обмене технологиями. Так вот, очаги в Новгороде кладут или целиком глинобитные, или глинобитные с каменным основанием. Привычного мне облика печи начала двадцатого века здесь нет – еще не изобрели огнеупорный кирпич, которым будут выкладываться как очаг, так и его дымоход. Но не пользуются здесь и деревянными дымоотводами, известными на Западе, – во-первых, потому что очень огнеопасно. Искры из дымоотвода могут попасть на улицу, да на крышу – а между тем ни глиняная черепица, ни уж тем более кровельное железо здесь, мягко говоря, не в чести. Кто побогаче, как Георгий, у того сверху постелено дерево, а у тех, кто победнее, – солома. Ну а во-вторых, потому что сруб-пятистенок не так-то просто протопить: вечером печь прогревается не меньше четырех часов, чтобы ночью держать температуру, а утром ее снова необходимо разжигать. И потеря теплоэнергии посредством ухода печного жара в дымоход здесь и сейчас просто неприемлема. Именно поэтому избы здесь курные, топятся по-черному, и весь дым уходит в маленькие волоковые оконца, «волчки», что находятся у самого потолка. Я почему-то называю их про себя слуховыми.