Изборске. Вернувшись в Париж, получил письмо: Милочка хотела ехать ко мне, «служить мне», в моей пустоте после Оли. Мать ее благословила. Я отклонил. Они присутствовали на _в_с_е_х_ моих выступлениях, — свыше 12, — я был счастлив их любовью. Да и все, — тысячи читателей моих, — все трогательно показали любовь, жалели. Я был в кошмаре, но… выдержал, был потрясен, как меня знают, любят. Осыпали меня дарами, — почти все роздал, оставил — священное, — часть на могилке Оли. В Берлин тогда приехал — выпитый, весь. Ты видела меня, какой я был. Но — читал, держался. Пишут мне. Милочка хотела бы приехать, поговорить, на кого себя готовить, для России. В Берлине многие влюблены в нее, но она ходит в темненьком, как монашка, — «но…» — пишет мать — «действие обратное». Все настаивают — замуж выходить, М[илочка] не хочет, пока, учиться хочет. Хотела на славянский факультет, у проф. Арсеньева56, в Кенигсберге, но тот служит переводчиком, у немцев. Юридический факультет не в чести теперь. Умная, строгая, «не нынешнего века», говорит мать. Редкие глаза, чуть в сеточке, в туманце, — потому и льнут. Милая, тут, должно быть ревность к «Чаше». Писала мне мать — «поймет ли Вашу „Чашу“ г-жа Бредиус?» Она боится… для меня? Но если Вы ее, Раису Гавриловну Земмеринг… учувствуете — полюбите. Если бы она была не замужем, — лучшей — ты не в счет, Оля, ты это знаешь, — если бы не узнал я тебя, лучшей заботы обо мне, о _м_о_е_м_ — не встретил бы. От «Куликова поля», от «Старого Валаама», от «Вербного воскресенья» — от «Богомолья»… — в невыразимом восхищении. «Куликово поле» — «высота, до которой могли подыматься только святые…» — писала она — и Милочка, — на ее душе пусть это будет: «ни-когда до такого не мог бы подняться Достоевский». «Это — мировое». Чем «странное» было ее письмо? Она старалась, много было хлопот — достать Вам «Чашу». И сейчас все хлопочет, добывает «Солнце мертвых». Милочка позволила себе маленькую «дерзость» — денег мне послать. Я их ей верну, — духи пошлю, еще… — она любит, — это мать мне написала, она не знает, — «Эман» — Коти — «Магнит». Пусть, кого-нибудь лучшего притянет. Отказала в руке какому-то «изящному молодому поэту». Она не приедет в Париж — я отклоню решительно, мне сейчас очень тяжело. Мать так тревожна совестью, что не считает себя достойной вернуться в Россию, «которую оставила в страдании». Дочь — горячая националистка, до… жертвы? Евреев терпеть не может. Я… — почти, я слишком знаю, пронзен в сердце. _К_а_к_ _б_ы_ я тебе прочел «Куликово поле»! Ночами писал — и дрожало все во мне, в слезах. Дерзнул Святого дать. Евреи из «Последних новостей»57 бесились, как я осмелился говорить _т_а_к. О, ты поняла бы, мы смешали бы наши слезы… о, милая… как я тебя люблю, страдание мое и счастье, тебя я недостоин. Оля, я не буду жить, если ты заболеешь, это твердо говорю, пересиль себя, лечись, — что же так похудела?! Прости, на многое не ответил, я плохо сплю… без тебя нет жизни, тоска, тоска… Прости, я буду сильным… ничего, осилю. Только бы _б_ы_л_а_ ты! ты!! Мариночка поможет, я ее просил, покажет тебе мой портрет, большой. Книги издательство послало 17-го две: «Историю любовную» и «Свет Разума», пока. Я после надпишу, нельзя с надписью. Всю целую, обнимаю, весь в тебе, с тобой. Устал я, Олёк… плохая погода, — снег! _В_С_Е_ у меня есть до излишества. Твой Ив. Шмелев

Оля, не забывай, пиши… Твой, до конца. Ив. Шмелев

23

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

Суббота — воскресенье

19. Х.41

Мой дорогой, бесценный… любимый мой!

Пишу тебе из постели, — чувствую себя неважно, решила м. б. лучше полежать. У меня все дрожь как будто, то горячей волной, то холодной, по сосудам… И сердце захлебывается и заливается горячей кровью. И… больно… иногда. Все вздохнуть хочется, глубоко-глубоко, а… больно. Это и раньше бывало, еще в клинике. Тогда я пила calcium-preparat[59]. Нервное. Надо покой. Я легла, но покоя нет. Я так беспокоюсь о тебе. Я боюсь. Я боюсь, что ты страдать будешь, не так поймешь мое письмо от 16-го58 и будешь бранить меня. Миленький, дорогой мой… пожалей меня! Пощади, побереги. Поверь, что люблю тебя, и страдаю _т_о_л_ь_к_о_ за тебя… потому, что ты страдаешь. Я _т_о_ письмо писала вся в ознобе, больная, — прости, если жестко. Но я не жесткая к тебе. Я — вся ласка для тебя! Ах, как хочу я быть сейчас с тобой, прижаться к тебе щекой, погладить тебя нежно-нежно!.. Умоляю тебя… пойми, пойми меня!..

Мы можем любить друг друга — я за это не мучаюсь, не «убегаю», не «испугалась». Твое все меня нисколько не «смущает». Как ты можешь _т_а_к_ говорить?! Но у меня все очень сложно пока, сейчас. Надо хоть сколько-нибудь выждать. Муж мой очень слабый, я не говорила тебе, но он был очень болен. У него была сильная Neurose[60]. И. А. это знает. Если сейчас что-либо начать — это значит м. б. большое горе…

Особенно, т. к. он к другому не захочет отпустить.

Пойми, что для меня эта мука ужасная.

Помоги мне! Отчего это лучший друг-мужчина превращается в противника как бы в сражении тотчас, как узнает, что любим? Останься же мне близким, чтобы я тебя не боялась. Чтобы с тобой советовалась, все тебе говорила. Я боюсь твоих реакций, — ты меня не понимаешь! Отнесись ко мне чуть-чуть как «со-стороны».

Я продолжаю письмо утром.

Вся ночь была в кошмарах. Были странные сны. М. б. что-нибудь значат? И муж плакал во сне, — видел, что его отец умер, после ссоры с ним. Разбудил меня и рассказал в слезах. Я вся разбита. Я пишу даже с трудом. Ты мне ничего не пишешь. Отчего? Неужели тактика? Неужели ты мучаешь меня сознательно. Если я не знаю, что ты успокоился, понял меня, то я не поправлюсь. Я не люблю страшных слов, но я знаю, что я не поправлюсь, если ты меня будешь мучить. Пиши же мне! Не оставляй Олю в мучении! Давай писать хорошо, тепло, светло, веря, что увидимся, что Бог все покажет. Понимаешь, мы сами ничего не можем. Даже визу не получить. Я всю ночь сегодня задыхалась. И сны все такие же были…

Один был легкий… Я в церкви, но ни икон, ни свеч. Свечу я с мамой заказали, большую, дьяконскую59. Стоял огромный стол, дубовый, а на нем