– Как же я любил ее сказки! – вздыхает Мишик, огибая подножие Великановой скалы. Последний раз он заглядывал в пещеру много лет назад, когда приводил туда сына с дочерью. Сатеник тогда восемь лет было, Мамикону – шесть. Мишик водил их по пещере, показывал все укромные уголки, пересказывал аждааковы сказки бабушки Нубар. Дети завороженно слушали, Сатеник, кажется, даже дышать перестала, смотрела во все глаза и только робко улыбалась. Мамикон шмыгал носом, вздыхал. А потом вдруг попросил:

– Чаю хочу!

– Откуда я тебе в пещере чай возьму? – удивился Мишик.

Сын пригорюнился.

– Сладким чаем пахнет.

Признаваться, что ему тоже чудится запах чая, Мишик не стал. По-глупому застеснялся – что о нем дети подумают. Потом он много раз корил себя за эту дурацкую нерешительность – сыну небось приятно было бы знать, что не только ему кажется, будто в пещере пахнет сладким чабрецовым чаем.

В тот день они до вечера сидели, свесив в пропасть ноги и высматривая кончики колозов великанов за грядой заснеженного перевала.

– Видите? – спрашивал Мишик.

– Видим, – убежденно отвечали дети – и он ничуть не сомневался, что это так.

Добравшись до старого хачкара, Аваканц Мишик первым делом здоровается с ним: барев, хачкар-джан, как ты поживаешь вдали от нас? Разворачивает подношения, оставляет в корнях растущего неподалеку старого дуба, каждый раз подробно разъясняет: «Кофе Марине, она без него не может, сухофрукты тоже ей. А вот конфеты, – он спотыкается о слова, больно обжигающие нёбо, но потом, чуть успокоившись, продолжает: – А конфеты – Мамикону». Снимает пиджак, расстилает его слева от хачкара – ближе к сердцу камня. Сидит долго, привалившись к его прохладному плечу. Делится последними новостями. У Сатеник скоро экзамены, на врача учится. Трудно, но ей нравится. Жениха себе нашла, хороший парень, умный, правда, из деревни Мовсес. Самая граница, стреляют каждый день, но что поделаешь, где теперь не стреляют?

Рассказав все новости, Мишик притихает. Старается не тревожить вечернюю благость грустными размышлениями, но неизменно возвращается к тому дню, когда не стало жены и сына. Вспоминает, как Мамикон играл во дворе, когда начался обстрел. Как Марина выскочила, чтобы завести его в погреб. Как следом во двор угодила бомба. Как их хоронили в одном гробу – сложили в жалкую горсточку все, что смогли собрать. Как Сатеник не спала потом много дней, а однажды надела все мамино лучшее: легкое шифоновое платье, изящные кожаные босоножки на высоком каблуке, золотые украшения – и вышла в Берд. Шла, словно канатоходец, раскинув в стороны руки – иначе не устояла бы на каблуках. Шла – и улыбалась.

Мишик собирается домой, когда небо подергивается зябкой вечерней синевой. Уходит, поклонившись хачкару и старому дубу.

– Спасибо, что хоть дочь мне оставили, иначе какой смысл жить? – не задумываясь над тем, к кому именно обращается, каждый раз благодарит он, огибая подножие Великановой скалы. Стремительно густеющее небо смыкает над ущельем прохладные ладони, мерцают звезды, каждая – чье-то разбитое сердце.

Прабабушка Нубар рассказывала, что в разбитых людских сердцах так много нерастраченной любви, что Бог потом, когда приходит время, поднимает их на небо, и они растворяют своим сиянием безутешную чернильную мглу. Сатеник часто повторяет, что когда-нибудь сердце ее отца тоже будет озарять мир. В тебе столько любви, папочка, столько в твоем разбитом сердце нерастраченной любви! Он в ответ пожимает плечами и смущенно кхекает – ну что ты такое говоришь, дочка. Что знаю, то и говорю, упорствует Сатеник.

К тому времени, когда Аваканц Мишик оказывается у подножия Великановой горы, вездесущие сороки успевают растащить по гнездам оставленные им подношения. По прохладному боку хачкара, оставляя за собой влажный след, ползет виноградная улитка, неся на спине весь мир. Старый дуб осыпается первыми обагренными осенью листьями – по ночам уже подмораживает, до октября рукой подать. На пороге пещеры, свесив в пропасть обутые в трехи[30] ноги и сдвинув на затылки остроконечные колозы, сидят невидимые аждааки. Дымятся длинные чибухи, остывает сладкий чай с чабрецом, но они к ним не прикасаются. Они провожают Аваканц Мишика печальными глазами и утирают свои огромные великановы слезы.

Бабушка Сиран утверждает, что внутри у Епиме горит электрическая лампочка. Потому она всегда светится улыбкой, даже когда спит.

С бабушкой Сиран не поспоришь, она знает свою внучку лучше всех. Любое событие для Епиме повод для радости: дождь пошел – счастье, подморозило в мае – и ладно, погода тоже человек, у нее тоже настроение может быть всяким. Погода тоже человек, улыбается Епиме и смотрит так, как умеет только она – нараспашку, всем сердцем, всей душой.

Больные ее очень любят. Только и слышно в коридоре хирургического отделения: Епиме-джан, ты где? Зайди к нам, скажем чего.

Она отставляет в сторону швабру, убирает под белоснежную косынку выбившиеся пряди волос. Ополаскивает руки, одергивает край халата. Заглядывает в палату – та мигом озаряется ее улыбкой.

– Это тебе, Епиме-джан, – протягивают ей гостинцы больные.

Она берет у каждого что-нибудь одно: печенье, яблоко, мандарин. Уходит, бережно прижимая к груди подарки.

У старого Амбо перелом лодыжки – зачем-то полез на чердак не как все нормальные люди, а через крышу. Черепица возьми и обвались под его тяжестью. Рухнул с высоты трех метров, чуть насмерть не убился. Кричал, пока не охрип, да кто услышит – живет он в крайнем доме Берда, дальше только река, старая часовня и пшеничное поле, окаймленное с того конца лесом. Хорошо, что бабушка Сиран заподозрила неладное – что-то давно Амбо мимо калитки не ходил, глаза не мозолил. Заглянула к нему – а он лежит среди обломков черепицы, злой, как оса, и костерит провидение до седьмого колена.

Положили его в общую палату, но потом перевели в отдельную – шума от него много, никому спать не дает: ворчит, кряхтит, гипс последними словами кроет, жалуется то на жару, то на холод, проклинает тот день и час, когда решил прибраться на чердаке: сто лет захламленным стоял и дальше бы простоял.

– Трудно было попросить Епиме помочь с уборкой? – бухтела бабушка Сиран, пока машина скорой помощи, подпрыгивая на колдобинах – как в прошлую весну река вышла из берегов и размыла дорогу, так ее в порядок и не приводили, – ехала в больницу. Амбо ответом ее не удостоил и даже голову в ее сторону не повернул. Раз ушла – нечего из себя заботливую строить! Но когда она взяла его за руку, он выдергивать ее не стал, только нахмурился – чтоб не расслаблялась. Сиран и не собиралась расслабляться: подробно проконсультировавшись с врачом, собралась и на следующий день уехала в город – за костылями. Амбо через неделю выпишут, гипс будет дома донашивать. Нужно понемногу учиться ходить.