Сона засыпает далеко за полночь, дождавшись, когда обиженный лик луны скроется за карнизом крыши. Ночь милосердна и тиха, в небе о чем-то шепчутся звезды, мир убаюкивает колыбельная сверчков…

Взрыв раздается совсем рядом, под стенами дома. Сону сметает в единственный безопасный угол комнаты. Она лежит на спине, обняв себя руками, а в воздухе кружатся лохмотья обугленных штор. Они падают на нее черными хлопьями сажи, и единственная мысль, которая вертится в голове, – как можно их различить в такой кромешной темноте. С того места, где лежит Сона, видно ковш Большой Медведицы и белую звезду на ее хвосте.

Утром выглядывает солнце. Берд переливается в его лучах рождественской гирляндой – он устлан, словно ковром, осколками выбитых стекол. Их так много, что кажется – под покровом ночи сюда свезли все окна мира и разом их расколотили. Отец приезжает из больницы лишь для того, чтобы удостовериться, что все целы. Присаживается на минуту, чтобы передохнуть, – и проваливается в беспробудный сон. Сона гладит его по щеке – он зарос так, что еще немного, и будет совсем бородатый. Старшие сестры затягивают окна полиэтиленовой пленкой – в блокадном районе стекла не достать, да и смысл их вставлять, если выбьет при следующей бомбежке!

Пашоянц Сона гладит обожженной ладошкой спящего отца по щеке. Она уже рисует Берд – тот, который останется с ней навсегда. Она станет рисовать его на протяжении долгих лет, когда любой шорох будет доводить ее до панической атаки: «Послевоенный синдром», – разведет руками врач. Когда она, здоровая красивая женщина, узнает, что, скорее всего, не сможет иметь детей: «С девочками, которые в детстве проходили через тяжелые потрясения и особенно голод, такое случается», – покачает головой другой врач. Когда она откажется ехать с выставкой в далекий Нью-Йорк: «Боязнь больших пространств – одно из последствий стресса, пережитого во время войны», – пояснит ей третий.

– Как же мне быть? – спросит Сона у четвертого.

– Ты умеешь рисовать. Попытайся нарисовать свой страх. Вдруг тебе удастся таким образом справиться с ним.

Пашоянц Сона рисует Берд: перепуганные дети, израненные женщины, беспомощные мужчины – в объятьях безмолвного безразличного тумана.

Пашоянц Сона борется со своими страхами, как умеет, – сама.

Пашоянц Сона. Моя младшая сестра.

«Жизнь всегда побеждает смерть», – говорила бабушка Тата. Я была маленькая, не очень понимала, что она имеет в виду, пожимала плечами, вздыхала. Мне казалось – это такая игра: взрослые должны произносить скучные и неясные слова, а дети слушать, не вникая в смысл. Потом Таты не стало, и с ее уходом закончилось детство. А потом случилась война и много такого, что хотелось бы вычеркнуть из памяти раз и навсегда.

Но я этого сделать не смогла.

Один из рассказов сборника – о моей младшей сестре Соне. Говорить о том, что является болью твоей семьи, – непростое испытание, потому дался он мне с большим трудом. Я сомневалась, брать его в книгу или нет, спросила совета у Соны. Она сказала, что это вовсе не ее история. Это история той войны, которую нам не посчастливилось застать. И об этом нужно обязательно писать, в надежде на… – здесь сестра оборвала себя на полуслове.

– В надежде на что? – спросила я.

– Что сомкнутся разорванные объятия? – с сомнением ответила она.

Писать о войне – словно разрушать в себе надежду. Словно смотреть смерти в лицо, стараясь не отводить взгляда. Ведь если отведешь – предашь самое себя.

Я старалась, как могла. Не уверена, что у меня получилось.

Недавно в нашей семье случилась огромная радость – у сестры родился сын. Разорванные объятия сомкнулись, слова Таты обрели свой истинный смысл.

Жизнь справедливее смерти, в том и кроется ее несокрушимая правда.

В это нужно обязательно верить, чтобы дальше – жить.