еще скажу: торг любит меру и вес, но есть разные меры, — это дело требует сноровки. В деревнях нет железных гирь, там употребляют вместо них камни. Поэтому ты должен иметь фунтовый камень или же кирпич, разумеется, весом немного больше обычной фунтовой гири, — крестьяне не очень-то обращают внимание на вес камня, так что, положим, если твой камень будет весить фунт с четвертью и ты с его помощью взвесишь пуд хлопка, то выгадаешь лишних десять фунтов хлопка. Понимаешь, какую это составит разницу, если ты, к примеру, купишь несколько тысяч пудов…

— Но ведь… это… это?..

— Ты хочешь сказать, что это нечестно, обман, надувательство, это ты имеешь в виду! Какое же это надувательство, — все скупщики хлопка так поступают. Если ты не будешь следовать их примеру, то не выдержишь конкуренции и сразу же обанкротишься.

Незнакомец молчал, а Масисян продолжал:

— По природе крестьянин очень добр. Он придерживается поговорки: «Лишь бы сбыть да покупателю угодить», — и дает всегда придачу. Почему же не воспользоваться его добротой?

— Это так, но…

— Ты хочешь сказать, что его не следует обманывать — засмеялся купец, — это теперь неписаный закон, все так поступают, по-иному нельзя торговать.

Пока Масисян посвящал своего гостя в тайну торговых махинаций, в соседней комнате, у госпожи Мариам, собралась опечаленная семья. Старшая ее дочь, Гаяне, была тяжело больна. Уже несколько лет подряд ее мучил кашель, все признаки указывали на начинавшуюся чахотку. У постели больной собрались мать, сестра и брат. Хотя отец и знал, что дочь его тяжело больна, придя домой, он не зашел проведать ее, так как поджидал господина, с которым вел сейчас оживленный разговор.

— Нельзя оставлять ее в таком состоянии, — сказал Стефан.

— Что же делать? — растерянно спросила мать.

— Нужно позвать врача.

— Но ты же знаешь характер своего отца.

— Знаю… Но неужели из-за того, что ему жалко нескольких рублей на врача, она должна погибнуть…

— Дело не только в деньгах.

— А в чем же еще?

Мать ничего ему не ответила и, прижав к глазам платок, заплакала.

— Я пойду сейчас к отцу и потребую, чтобы он немедленно пригласил врача, — сказал Стефан, негодуя.

Мать схватила его за руку.

— Ради бога, не делай этого, — сказала она, — лучше я сама пойду к нему. Если он раскричится на меня — я промолчу, а ты не удержишься и затеешь скандал.

Придя к мужу, госпожа Мариам объявила ему, что Гаяне в тяжелом состоянии, и попросила, чтобы он пригласил врача. Масисян вышел из себя.

— При чем же тут врач? — сердито сказал он. — Все в руках божьих: если ей суждено умереть от этой болезни, зови хоть тысячу врачей, все равно они не помогут, но если ее час еще не приспел, хоть с горы ее сбрось, останется жива. Для чего врач!

Госпожа Мариам стала умолять его пригласить врача, говоря, что не дураки же все, кто обращается за советом к врачу, но ага был неумолим.

Даже незнакомый господин, с удивлением прислушивавшийся к этому разговору, посоветовал пригласить врача, но Масисян был непреклонен и, не слушая его, обратился к жене:

— Тебе нужен врач, а я и без врача знаю, как нужно лечить эту болезнь. Иди испеки несколько луковиц, посоли их и дай поесть дочери: печеный лук смягчит грудь, и кашель пройдет. Ты прекрасно знаешь, что, когда у меня кашель, я только так лечусь.

— Но ты кашляешь не так, как она, — возразила госпожа Мариам.

— Ну вот, теперь взялась меня учить. Кашель есть кашель. От кашля никто еще не умирал. Я кашляю уже больше двадцати лет, однако не умер.

Как и всегда, Масисян все свел к своей особе и с этой высоты стал судить о болезни дочери: раз кашель не был опасен для него и печеный лук смягчал грудь, как смели помышлять о других средствах лечения? Раз он не умер от кашля, не имела права умирать и его дочь.

Госпожа Мариам, зная непоколебимое упрямство своего мужа, не тратя больше лишних слов, удрученная, вышла из его комнаты. Она узнала, что Стефан уже отправился за врачом. Теперь бедняжка не столько была озабочена болезнью дочери, сколько трепетала при мысли о предстоящей сцене, которую ей устроит муж, когда ему станет известно, что пригласили врача.

После ухода жены к Масисяну вернулось его обычное хладнокровие, и он как ни в чем не бывало с деловым видом обратился к своему собеседнику:

— Недаром сказано, что у женщин волос долог, а ум короток, ничего им не втолкуешь.

Незнакомец промолчал.

— Появилась, как сатана, и помешала нашему разговору. На чем бишь мы остановились? — спросил Масисян.

— Вы говорили о том, что при покупке хлопка надо употреблять кирпич весом фунт с четвертью вместо одного фунта.

— Да, я об этом говорил. Теперь послушай другое.

И Масисян стал рассказывать, что одно время он закупал шелк-сырец в Нухе, в Кахе и в Дагестане. Народ там настолько простодушный и беспечный, что никакого понятия не имеет ни о мерах, ни о весах. Вот именно в те золотые времена он и заложил основы своего богатства. Но теперь… теперь все осатанели… Он ездил по деревням и скупал шелк-сырец; в те времена шелк ценился так же, как сейчас хлопок. У него имелись чудесные весы, он повсюду возил их с собой, потому что редко у кого из крестьян можно было найти весы. На вид это были совсем обыкновенные весы: деревянное коромысло и плетеные соломенные чашки, которые на ремешках подвешивались к коромыслу. Но весы имели один секрет, благодаря чему, например, четыре фунта шелка весили столько же, сколько двухфунтовая гиря. Весь секрет заключался в язычке весов: язычок был так приделан к коромыслу, что, если при взвешивании рука была ближе к чашке с каменной гирей, шелк весил значительно меньше; если же рука отклонялась к чашке с шелком, то вес шелка соответственно увеличивался. Таким образом, орудуя этими весами, скупщик мог легко извлечь выгоду. Это были изумительные весы. Один акулинский зок[16] предлагал ему за них пятьсот рублей, готов был заплатить даже тысячу, но Масисян не хотел с ними расставаться и до сих пор хранит их как святыню. Ведь они принесли ему большой барыш…

Закончив рассказ о своих чудотворных весах, Масисян стал объяснять свойства каменных гирь, которые употреблялись в те времена.

— Установленных гирь и мер весов не было, — сказал он, — поэтому двадцать русских сребреников принимались за меру веса. Сам он всегда пользовался увесистыми екатерининскими монетами.

— Да, это были годы обильной жатвы… — продолжал Масисян. — Мне