— Спасибо, господин, — радовался Максимилиан.

— Ну, а тебе чего? — наконец обратил внимание кавалер на монаха.

— Господин барон, коего я лечу, всё время о вас спрашивает.

— Зачем? — насторожился Волков.

— Не говорит, только всё о вас знать желает.

— И что ты сказал уже? Как и Ёган болтаешь, сочиняешь байки обо мне?

— Нет, только правду говорил, что упырей вы извили в Рютте. Что чернокнижника поймали в Фёренбурге.

— Так почему он спрашивает? — не мог понять кавалер.

— Не знаю, иной раз читаю ему книги, чтобы он не скучал, а он меня прервёт, да про вас и спросит. Каков вы, да как вы упырей искали.

— Ясно, так чего ты хочешь? — спросил Волков, вставая и разминая тело после доспеха.

— Барон спрашивает о вас, а я иной раз и сказать не могу, не знаю, дозволите ли вы говорить о вас это.

— Говори, всё, что, правда. И без бахвальства. Только узнай, зачем он спрашивает.

— Да господин.

— Идите, — он завалился на кровать, — Максимилиан, узнай, когда ужин. А ты, монах, сходи к солдатам, там двое прихворали.

Молодые люди кланялись и ушли, а он лежал на перинах и опять немного завидовал ротмистру. Он и сам был не прочь пообщаться с красивой вдовой после ужина.

Он когда-то особо и не разбирался в еде. Еда есть еда, главное чтобы брюхо было сыто. Солдатская заповедь. Но это было до того, как он попал в гвардию. Там он стал привыкать к белому хлебу, к яйцам, к молоку и мёду на завтрак. Привык настолько, что бобы с луком и хлеб, даже на оливковом масле, вызывали у него раздражение. Настроение после такого завтрака было у него плохое. А тут ещё бургомистр пришёл. Господин Гюнтериг, вроде, как и говорил заискивающе, и вид у него был просящий, но на самом деле он упрямо гнул своё:

— Наш город верный слуга императора. Понимаете?

— Все мы верные слуги императора, — сказал кавалер.

— У нас есть грамота от императора, где он записал наши привилегии в торговле сеном и овсом. Когда еретики были у стен Ланна, мы поставляли императору фураж бесплатно.

— Сие похвально.

— Скорбью было бы для нашего города, что жёнам нашим был уготован позор. Мы не хуже других городов.

— Так для любого города было бы скорбью, а от меня вы что хотите? — спрашивала Волков, надеясь, что отец Иона выйдет из нужника и этот разговор можно будет закончить.

— Общество хочет знать, что ожидает жён и юного писаря?

— Так спросите у святых отцов, я только страж. Откуда мне знать.

— Но вы же вели следствие!

— Помогал, только помогал. Тем более, что приговоры выносят отцы, а не я. Так что спрашивайте у членов Святого Трибунала. Отцы комиссары дело уже прочли, наверное, и решение уже приняли.

— Уж больно отцы комиссары суровы, к ним и подойти боязно, — бургомистр не собирался от него отставать, — может, вы мне скажете.

— Не правда, ваша, прелат-комиссар отец Иона добрейшей души человек.

— И всё-таки, я бы от вас хотел услышать, мы всё-таки миряне, нам легче договориться…

Гюнтериг начинал уже раздражать кавалера, Волков понимал, куда тот клонит, да ещё и отец Иона сегодня засиделся. И он спросил напрямую:

— Да что ж вам сказать-то? Чего же вы хотите от меня? Говорите, чего ходите вокруг, да около.

— Надобно, освободить от суровой кары, жён наших, — выпалил бургомистр. — Посодействуйте. Общество просит.

— Общество? А не то ли общество на меня кидалось драться? Не общество ли ваше било палача и людей его? — он замолчал, и, приблизив своё лицо к лицу Гюнтерига, добавил: — Люди ваши на меня, рыцаря божьего, руку поднимали!

— Раскаиваются, — ни капли не смутился Гюнтериг, — господин рыцарь, они раскаиваются. Просят содействовать жёнам.

— Жёнам? Или Магде Липке?

— Магде Липке, родственники очень волнуются за неё.

— Да не за неё они волнуются, они за себя волнуются. Не хотят, чтобы их бабу на площади кнутом били, — он опять приблизился к бургомистру, — то позор большой. Для всей семьи позор.

— Просят они за неё… Сулят, — не отставал бургомистр.

— Сулят! Мне их посулы ни к чему, да и пустое это. Святые отцы больно злы на наветчиков. И я зол. Так что ступайте к святым отцам, за кого другого ещё просил бы, а за Магду Липке я просить не буду. Из-за навета тут сидим, время тратим и деньги, вместо того, чтобы ведьм суду предавать.

— Ну, а за нашего писаря, за Вольфганга Веберкляйна попросите? Родители его так убиваются, так убиваются. Нижайше просят о снисхождении. Он хороший молодой человек, неопытен ещё.

— Хорошо, о нём поговорю, — согласился кавалер, — сколько дадут родители, чтобы ему не было позора?

— Они люди не богатые…

— Сколько?

— Десять талеров, монетой земли Ребенрее.

— Не сильно они за сына волнуются, — кривился Волков.

— Они люди не богатые, — молитвенно сложил руки бургомистр. — Очень надеются на доброту вашу.

— Хорошо, за него я поговорю, — согласился кавалер, тем более что к мальчишке он злости не испытывал. — А за остальных двух женщин не просить?

— Пусть Бог им судьёй будет, — отвечал бургомистр, — и всё-таки, может, походатайствуете насчёт Магды…

— К святым отцам, — перебил его кавалер. — Кстати, бургомистр, вы бы эшафот перед ратушей поставили бы. И палачу деньги вперёд выдайте.

— Да как же так, — искренне удивился бургомистр, — неужто всё на казну города ляжет.

— Именно, комиссия только расследование ведёт, правду ищет, и суд вершит — приговор выносит. А экзекуция то дело власти мирской. Ваше дело.

— Экзекуция? — переспросил бургомистр.

— Исполнение.

— За счёт казны?

— Эшафот и палач за ваш счёт. И не забудьте помост с лавками, для святых отцов, чтобы следить за делом могли. И не делайте грустного лица, мы не сами сюда приехали, это ваши жёны нас сюда пригласили.

Бургомистр и сам начинал ненавидеть баб и их проклятый навет. Он кивал понимающе, а сам подсчитывал расходы городской казны.

Кавалер настраивался на сложный разговор со святыми отцами по поводу писаря Вольфганга Веберкляйна, но разговор вышел на диво лёгкий и быстрый.

— Это тот писарь, что донос писал? — спросил отец Иоганн.

— Да, и семья просит от казни его освободить, — пояснял кавалер.

— За десять монет?

— Да.

— Так мало они дают за язык сына.