– Потому что я умираю.

– Да иди ты! – Теперь Синявину пришлось отпустить, иначе она оторвала бы руку. – Чего у тебя?

– Рак мозга. Последняя стадия. Я не ходила почему? Обследования были, врачи всякие. Мать уехала к тетке в Ханты-Мансийск, там денег можно найти. Операция не поможет. Поздно. Но мать еще надеется.

– А сколько нужно?

– Три миллиона.

– Ого!

Синявина была сражена. Она стояла, выпучив глаза, и не шевелилась.

– Я чего вчера пришла к тебе? – понизила голос Агата. – Проститься. Смерть может наступить в любую минуту.

– А это больно? – одеревеневшими губами прошептала Лена.

– Очень. Но я терплю. Я поэтому и голову не мою. Вода плохо влияет на мозги, может быть осложнение. Мне вообще сотрясать голову нельзя. А когда переодеваешься, знаешь, как трясет.

– Вот черт! – прошептала Синявина, примерзая к месту.

– Только не говори никому, пускай это останется нашей тайной.

– А чего ты вчера не сказала? А раньше?

– Раньше была надежда. Теперь – все. Так что там произошло? Чего все такие?

Синявина придвинулась, готовая обнять, но испуганно глянула Агате на лоб и нервно выпрямилась. Дышала она часто, но не глубоко, словно потоки воздуха тоже могли вызвать сотрясение.

– Ты только не обижайся, – заторопилась она. – Это Даша попросила на тебя внимания не обращать.

– Ничего, после смерти обратите, – усмехнулась Агата. Синявину передернуло. Пускай мучается. А Даше надо памятник ставить за педагогизм.

– Слушай, чего-то у меня голова разболелась, – пробормотала Агата. – Пойду я.

– Конечно, конечно! – с облегчением засуетилась Синявина. – Даше что сказать?

– Она про меня знает. Скажи, чтобы не волновалась. Недолго уже.

Агата шла, старательно сутулясь и даже приволакивая ногу. Конечно, никакую тайну Синявина хранить не будет. Ну и черт с ней.

Домой она попала не сразу. Долго звонила, положила деньги на телефон, чтобы достучаться до Емельянова. Оказывается, он спал. Хорошенькое дело! Вот так и пускай людей к себе.

Андрей стоял на пороге изрядно помятый, с перекошенным лицом. В этом было столько трогательного.

– Чего ты так рано? – потянулся он. Да так сладко, что Агате самой захотелось лечь и уснуть.

– Учусь по ускоренной программе, – пробормотала, прогоняя лирический настрой. – Не слышал о такой? Два урока за шесть. Даша мне сама посоветовала. Видит, что я вундеркинд и мучаюсь среди вас, серости.

– Да ладно, – улыбнулся Емельянов, и все как-то стало на свои места, а то без улыбки он был совсем уж какой-то… как инопланетянин. – Заливаешь.

– Кстати, пожрать не мешало бы. Ты за постой заплатил, теперь беги за едой.

– Какой постой? У тебя компа нету!

– Комп в услуги гостиницы не входит.

Агата медленно сняла жаркие зимние сапоги, аккуратно поставила их под вешалкой, одернула рукав куртки. Сейчас ей хотелось быть особенно внимательной. Емельянов на нее так действовал, что ли?

– Ты тут не дома, так что метнулся бы в магаз, – прикрикнула Агата.

– А у вас чего, совсем ничего нет?

Вид у него – понятно, что никуда не пойдет. Опять день голодать. Стрельцова, что ли, позвать с бутербродами?

Но обошлись без Стрельцова. Ленивой, расхлябанной походкой Емельянов удалился в сторону кухни. Стали слышны хлопки дверцами – изучал содержимое шкафов. Агата мстительно ухмыльнулась. Пускай поизучает. Есть захочет, как миленький побежит в магазин. Может, колбасы купит. Если деньги есть. Если денег нет, тогда пускай хлеба принесет. Кефир догадается прихватить. Опять же, если хватит.

Зашумела вода. Щелкнула пьезозажигалка плиты. Это было даже интересно: что Емельянов мог делать на ее кухне? От голода сам себя варит?

Агата крепилась, не шла смотреть. Но Андрей продолжал чем-то стучать, уронил нож, звонко цокнуло, словно чашку о чашку ударили.

Чай – понятно. А нож зачем?

Когда что-то грохнуло уже совсем невероятно, Агата заглянула в дверь.

По-мужицки широко расставив ноги, Стрельцов сидел над мусорным ведром и чистил в него морковку. Около раковины терпеливо желтела луковица.

– Это ты чего?

Агата покосилась на довольно запотевшую кастрюлю над огнем. Та самая, в которой она вчера варила пельмени. Она была отмыта и даже поблескивала, демонстрируя облитой бок.

– Ща макароны сварю. – Андрей почесал нос кулаком с зажатым ножом. – Потом их на сковородку, масло туда, морковку. Я еще горошек нашел. С луком будет что надо.

– Ты готовить умеешь?

– Разве это «готовить»? – Емельянов отправил чищеную морковку в раковину и потянулся за следующей. – Вот мы с батей как-то пироги пекли, это – да.

– Ты? Пироги?

Это было бы смешно, если бы не хотелось так сильно есть.

– Котлеты еще можно, – обиделся Емельянов. – Чего стоишь? Лук режь.

– А мне нельзя. – Агата пристроилась около стола, с наслаждением глядя и как Андрюха работает, и как ловко огонь горит под кастрюлей, и как туго течет вода из крана. – Мне надо руки беречь.

– Что с руками? – Морковка зависла над раковиной.

– Я на следующей неделе еду в кино сниматься, у меня лицо и руки должны быть в хорошем состоянии. От лука у меня жуткая аллергия начинается.

Аллергию Емельянов пропустил мимо ушей. Он во все глаза смотрел на Агату.

– Какое кино?

– Полнометражное, – утомленно сообщила она, невольно глядя в потолок. Какие она последние фильмы смотрела? О чем там хоть? Комиксы сплошные.

– И давно?

– Что? – Взгляд скакнул на Емельянова. Он был очень удивлен.

– Врешь давно, говорю?

– Чего мне врать? – Она провела ладонью по шее, с удовольствием потягиваясь. – Я уже всем сказала. Тебя, как всегда, где-то носило. На улице подошли и спросили, хочу ли я сниматься в кино. Я согласилась. Меня повели к помощнику режиссера. Сначала он меня смотрел, потом второй помощник смотрел. Потом с партнерами меня поставили.

– И кто у тебя партнер? Том Круз? – Вода в кастрюле закипела, но Емельянов этого не заметил. Он хмуро глядел на морковку, на грязные пальцы.

– Кому нужно это старье! Я с молодыми играть буду.

– А режиссер кто? – Андрюха все не поднимал головы, словно обиделся.

– Бондарчук, конечно. Какие у нас еще могут быть режиссеры? А одну из ролей Меньшиков играет.

– Он же того… – Морковка полетела в раковину, а сам Андрюха подставил руки под воду. – Короче, не про девочек.