Я мысленно уединяюсь и отправляюсь на шестой этаж, в Улей. Это место напоминает сердце ядерного реактора. У двери студии 511 толпятся человек двадцать делателей официального общественного мнения. Я часто стою за стеклом аппаратной и наблюдаю за Герцогами и Герцогинями Слова, как за акулами в аквариуме. Они сидят у «открытых» микрофонов и говорят со страной. Я прячусь за спинами технической команды, стажеров, режиссера, звукооператоров, девушки, отвечающей за внешние репортажи, еще одной, отбирающей вопросы слушателей по телефону, третьей, брифингующей Натана в «ухо». Пар, поднимающийся над стаканчиками кофе, пришел на смену сигаретному дыму. Участникам раздают бутылочки воды, чтобы хриплые голоса и жуткий феномен «рта, пересохшего от страха», издающий омерзительное шмяканье, не терзали ничей слух. Улей — это еще и политические советники и продюсеры, обцеловывающие друг друга — чмок-чмок-чмок. Журналисты и пресс-секретари мягко шутят на тему вопросов, которые не следует задавать, но их все равно зададут — по заранее подготовленному списку. Ответы на них предоставит кабинет министров.

Никогда и нигде я не чувствовал, что нахожусь в средоточии власти — только в утреннем эфире France Publique. Но ветер меняется: у меня проблемы — перестал срабатывать пропуск (он размагничивается из-за того, что я слишком часто по ночам дроблю им «белые камешки» на мраморных досках умывальников в сортирах шикарных клубов и ресторанов), приходится раз в неделю барабанить в красную бронированную дверь на шестом этаже, чтобы кто-нибудь открыл мне в 08:45, за минуту до эфира.

Каждое утро любое человеческое существо совершает определенный набор действий. Как правило, одних и тех же. Например, чистит зубы. Включает мобильник. Одевается. Иногда — очень редко — происходит сбой программы. С некоторых пор я утратил дар спонтанного ерничания. Да и кто на это способен, по большому-то счету? Зубоскальство несовместимо с рутиной. С приближением смерти мы теряем чувство юмора. Когда умирают все друзья и ты раз в месяц получаешь приглашение на похороны, становится не до шуток. Выпиваешь с живыми, но застолье получается невеселое. Никто не сумел пошутить, глядя на Доминика Ногеза[130], выдающегося спеца по черному юмору, когда он лежал в гробу в церкви Сен-Жермен-де-Пре. Фатум затыкает рты самым отъявленным краснобаям, никто не оттянулся на кончине Пьера Ле-Тана так, как хотелось бы самому иллюстратору. Иронисты притихли в недоумении. Раньше мы не замечали сквозняков в крематории кладбища Пер-Лашез, а теперь мерзнем и расходимся по домам, внутренне заледенев. Смешна неопределенность, а никак не уверенность в будущем.

Я спрашиваю себя, что буду хулить завтра утром. Мечтаю об аполитичном юморе. Хотелось бы озвучить антиобзор. Текст настолько несуразный, не соответствующий ничему на свете, чтобы никто ничего не мог понять. Война юмора на France Publique сводит в борьбе не правых и левых (здесь все левые), а два других, безнадежно оппозиционных друг другу лагеря: юмор ангажированный и юмор абсурдный. «Паяцы Инфо» против «Необходимой минуты господина Циклопеда»[131]. Американский комик Дэвид Леттерман против британской комик-группы «Монти Пайтон»[132]. Карикатуры Charlie Hebdo против рисунков из New Yorker[133]. Ян Бартес против Криса Эскера[134]. Стефан Гийон[135] против Джонатан Ламбера[136]. Лоран Жерра[137] против Стефана Де Гродта[138]. Николя Кантелу[139] против Франсуа Роллена[140]. Le Groland[141] или Пальмад?[142] Выбирай свой лагерь, товарищ! Завтра утром я хочу смешить, не посылая никакого месседжа, не реагируя на актуальные новости. Мне остохренел «сопротивленческий смех», столь дорогой сердцу Жан-Мишеля Риба[143]. Предпочитаю смех, который «положил с прибором» на весь мир. Ги Бедосу[144], пробующему осмеять власть, я предпочитаю Энди Кауфмана[145] — он дестабилизирует общественное устройство, клянча в прямом эфире деньги на лечение рака своей жены. Существует фундаментальная разница между двумя категориями шутников. Первые хотят озвучить послание, вторые, как объяснил мне однажды Джонатан Эймс[146], автор телесериала «Скучно до смерти», говорят: «Мое сообщение о том, что сообщения нет». Речь не про сатиру, а про wit — остроумие в британском духе, завезенное в XX веке на Манхэттен Дороти Паркер[147], Гарольдом Россом[148], Робертом Бенчли[149], Харпо Марксом[150], Солом Стейнбергом[151] и Роз Част[152]. Я люблю вневременные шутки на тему человеческой натуры, сегодняшнего утра, которые выйдут из моды в три часа дня. Вспоминаю «Насмешку» Патриса Леконта, фильм, сформулировавший проблему французов. 1780 год, двор Людовика XVI. Аристократ возвращается из Лондона и рассказывает в Версале, где в садах и парках, посреди аккуратно подстриженных газонов, звучат озорные и убийственно коварные остроты: «У них там есть одна вещь, которую они называют юмором». Придворные озадачены. У нас во Франции смех не метафизичен, как у англосаксов, так почему же мы стремимся подражать им? Моя любимая шутка Боба Манкоффа (он двадцать лет был патроном рисовальщиков в New Yorker) непереводима: «Мы с моим издателем не всегда находимся на одной волне. Я мечтаю о шестизначном авансе, а он отказывается читать мою рукопись». Вуди Аллен никогда не откликается на «актуальные события». Как не превратиться в священника Дона Камилло[153], в шансонье или имитатора? Некоторые из нас иногда бывают забавными, но мы, судя по всему, взаимозаменяемы, будто все окончили одну и ту же школу эффективного смеха. Скоро появятся школы юмористов. Вот увидите, Высшая коммерческая школа откроет специальное отделение (Высшую комическую школу). В Канаде такая уже есть! В 1988-м в Монреале была основана Национальная школа юмора. Квебекцы всегда чуть впереди нас[154]. Пошлю-ка я им резюме, может, возьмут меня на преподавательскую должность?