вопрос требует положительного ответа. В статье 1 Основных законов прежней редакции значилось: «Император всероссийский есть монарх самодержный и неограниченный». Теперь эта статья упразднялась. Вместо неё вводилась статья 4 новых Основных законов. В ней значилось: «Императору всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть». О том, что нововведение носило не формальный характер, а отражало глубину трансформации всей политической системы, свидетельствует острота дискуссий вокруг этого пункта, шедших с 7 по 12 апреля 1906 года в Царском Селе. На заседании 9 апреля Николай II дважды не решался заменить определение власти «неограниченной» на «верховную». Только 12 апреля он дал на это своё согласие, да и то поначалу в очень обтекаемых выражениях[169].

И хотя царизм на практике вскоре попытался отыграть назад, стараясь игнорировать волю народного представительства, это уже противоречило духу и букве нового положения вещей. Поэтому существующий с этого времени в России строй правильно было бы определить как конституционную дуалистическую монархию, в которой высшая законодательная власть осуществлялась императором и двухпалатному парламенту, высшая исполнительная власть – принадлежала императору и ответственным перед ним министрам, а высшая судебная – императору и Правительствующему сенату. Именно такое определение государственного строя России представляется очевидным при сравнении Основных законов с конституциями других государств, особенно Японии, Австрии, а также европейскими конституциями первой половины XIX века[170].

Складывалась и новое понимание самодержавной природы русской монархии. По удачному определению С. А. Котляревского, «самодержавной в современном русском государстве называется власть, которая служит источником для всякой иной власти в государстве. Осуществляться она может в известных установленных пределах, но это ограничение временное или постоянное есть всегда самоограничение»[171].

В заключение имеет смысл остановиться на положении, почему-то выпавшем из поля зрения и современников, и историков. Речь идёт о новой формулировке статьи 1 Основных государственных законов. Она гласила: «Государство Российское едино и нераздельно». Укреплению государственного единства были посвящены и две остальные статьи преамбулы Законов. Тем самым, несколько понижая роль исполнительной власти, государство стремилось усилить свои державные начала.

Очерк 4. Контуры кризиса властного начала

Каркас российской государственности, отстроенный в первое десятилетие XX века, начал давать серьёзную трещину уже в годы Первой мировой или, как её называли современники, империалистической войны. Даже в благополучном для властей 1914 году пытливый наблюдатель мог встретить немало симптомов грядущих потрясений. В первую очередь следует осмыслить комплекс явлений, на которые в своём исследовании обратил внимание немецкий историк Я. Хубертус. В качестве отправной точки своего исследования он взял возникающее в каждом воюющем государстве обострённое чувство патриотизма. В этом методологическом ключе он и подошёл к анализу настроений в российском обществе в период столкновения между нашими странами. Собранные им материалы показали, что всплеск патриотических настроений в 1914 году, охвативший даже питерских рабочих, был связан не с именем царя и не с отождествляемой с ним государственной властью[172]. Напротив, патриотизм военного времени был связан с ростом народного самосознания. Официальное же государство продолжало вызывать противоречивые чувства. В народном восприятии оно подчас представлялось как нечто чуждое, чуть ли не «немецкое», но, во всяком случае, мешающее нации распрямиться и даже победить[173].

Такое положение дел могло предвещать только одно – окончательный разрыв полуреального, «полусакрального» единения государства и нации, о котором пишет в своих работах П. В. Булдаков, анализирующий кризис традиционного российского имперства[174]. Суть этого единения заключалась в вере народа в справедливость государства, способного, если нужно, помочь обездоленным и покарать виноватых. В отличие от западного общества эта вера зиждилась не на силе закона, а, образно говоря, на сыновней почтительности подданных к верховной власти. Любая трещина в доверии народа к государству могла обернуться большой бедой. Конторы грядущих потрясений обозначились уже летом 1914 года, как раз на волне роста патриотизма, что для других стран (той же Германии) просто немыслимо и уже само по себе многое говорит о состоянии тогдашнего российского общества.

Детонатором локальных пока ещё конфликтов послужили молодые люди, прежде всего из «низших слоёв городского населения» и крестьян, призванные с оружием в руках «защищать Отечество». Уже первые дни мобилизации, часто добровольной, сопровождались буквально шквалом погромов и бунтарских выступлений. Они были отмечены в Петербургской, Вятской, Самарской, Саратовской, Уфимской, Енисейской, Томской – всего в 43-х губерниях России[175].

Власти готовы были списать происходившее на счёт «пьяных погромов». И доля истины в этом присутствовала. Но прояснить действительную подоплёку вспышки бунтарства лета 1914 года невозможно, не счистив с хроники событий «водочные этикетки»[176]. И тогда получается, что за всплесками недовольства (их причиной в те недели чаще всего становились бестолковая организация призыва и хамское отношение властей к призывникам), а то и за внешне совсем беспричинными проявлениями заурядного молодого ухарства и стояли явления гораздо более глубокого плана[177].

Ключом к пониманию важности происходивших в первые дни после начала войны изменений для судеб Российского государства является анализ погромных выступлений, предпринимавшийся по горячим следам Министерством внутренних дел. В те дни Министерство внутренних дел в своих сводках отмечало, что волнения среди призывников возникали «главным образом на почве предшествовавших войне настроений»[178]. А если вспомнить, что предшествовало войне, то можно назвать и революцию 1905 года, и месть общинников выделившимся по столыпинской земельной реформе хуторянам и отрубникам, и дошедшие до баррикад в столице волнения рабочих и многие другие процессы и явления, носившие не только социальный, но и культурогенный, ценностный характер[179].

Но проявились и новые черты в надвигавшейся катастрофе. Нараставший в предшествующий период отечественной истории разрыв между обществом и государством теперь отчетливо проявился внутри самого государства. Сбои наметились в механизме, отвечающем как раз за стабильность всего здания – в армии. Для политического уклада Империи это носило непоправимый характер. Требовалось, чтобы рухнула, или даже всего лишь пошатнулась, эта первая, опорная костяшка домино. А уже потом, как отмечает русский социолог П. Сорокин, «вирус дезинтеграции» «быстро распространяется всюду, заражая все институты власти»[180].

Ситуация дополнялась тем немаловажным обстоятельством, что вера населения пошатнулась, по сути, лишь к существовавшему в тот момент государству, точнее – государственному устройству. Надежды на лучшее население вновь связывало с установлением «справедливого правления». Существующая самодержавная власть таковой уже не воспринималась. В сознании общества происходит любопытное явление – самодержавие, отождествлённое с конкретным плохим царём, на уровне массовой психологии как бы отделялось от понятия «государства», «государственности». Попытки свалить самодержавие массы переставали воспринимать как действия, направленные на подрыв государства. Перед фактическим падением трона происходит его нравственная и