1916 года либеральная оппозиция начинает вести себя особенно агрессивно. Развёртывание заключительного этапа компании по дискредитации правящего Императора послужила речь П. Н. Милюкова. По решению ЦК партии народной свободы она была приурочена к открытию V сессии IV Государственной Думы. В ней лидер кадетов сформулировал несколько обвинений в адрес правительства, и даже царицы[204]. «Что это, – рефреном вопрошал он после каждого из них, – тупость или измена?»[205]. Позже один из лидеров оппозиции, П. Б. Струве, в беседе с философом А. И. Ильиным вынужден был признать, что у Милюкова «не было решительно никаких данных для подобного рода обвинений». Как указывал Струве, ЦК партии кадетов полагал целесообразным в борьбе с Троном использовать «прямую политическую инсинуацию»[206]. Сама эта оскорбительная формула «глупость или измена» не была «изобретением» лидера кадетов. В таком виде она родилась на тайных сходах Прогрессивного блока[207]. По сути, речь шла о «компромиссе» между радикалами, жаждущими «последнего штурма власти», и умеренными кругами блока, считавшими прямое обвинение царя в измене в условиях войны чрезмерным[208].

Фактически компромисс оказался на руку радикалам. Речь Милюкова стала сигналом к выступлению всех оппозиционных сил, неслучайно современники называли её «штормовым сигналом революции»[209]. Впрочем, звучали и более прозаические оценки – черносотенная газета «Русское знамя» назвала думское большинство людьми, ведущими «себя как стадо ослов и баранов»[210]. Впрочем, и такие оценки передают дух эпохи, где всё меньше оставалось места для парламентских выражений и, очевидно, аналогичных средств политической борьбы. Активизация думской оппозиции совпала с нарастанием народного гнева. Поэтому время с осени 1916 по весну 1917 года можно условно считать скрытым периодом революции. В эти месяцы в России, по образному сравнению американского историка А. Рабиновича, начались скачки, ставки на которых делались на дворцовый переворот либо на революцию снизу[211].

Столкнувшись с сильной оппозицией, царь не смог ничего переменить в своих взаимоотношениях с ней. Ничего он не смог противопоставить и всё возраставшему влиянию со стороны ближайшего окружения, чьё господство нашло своё наиболее уродливое проявление в «распутинщине». По мнению некоторых историков «распутинщина» означала высшую степень самоизоляции верховной власти. Фактически она отражала разрыв даже с традиционной камарильей. Уже само по себе это означало предельно критическое состояние самодержавия, ибо только такое состояние могло заставить камарилью пойти на конфликт[212].

В результате всё поведение Николая II в годы войны отличалось удивительной непоследовательностью. То он под влиянием царицы и Распутина назначал крайне непопулярных в либеральных кругах чиновников, то вновь шёл на встречу «общественности». Первым министром, назначение которого исходило от Распутина, можно считать обер-прокурора святейшего Синода В. К. Саблера. Затем последовали такие ключевые для правительства фигуры, как генерал Д. Шуваев, Б. Штюрмер и другие. Что же касается лиц, близких к Прогрессивному блоку, то их так же немало побывало на министерских постах за годы войны. Это и Протопопов, и Поливанов, и Самарин, и некоторые другие деятели. Следствием колебаний Николая II стала министерская чехарда, добивавшая остатки эффективного управления. Помноженная на постоянные конфликты кабинета и ставки, неустойчивость положения даже ключевых министров окончательно превращала правительство в «кувырк коллегию», как иронично отзывались о нём современники. Финальным же актом, подорвавшим остатки государственного авторитета, стало убийство Распутина и особенно неспособность царя покарать убийц[213]. Низами расправа над царским любимцем была встречена совершенно иначе, чем «образованным обществом». По существу, это был символический акт, означавший, что мирные способы политической борьбы исчерпаны, что теперь пришло время насилия.

В таком вот состоянии поражённое «вирусами» и «паразитами» Российское государство и подошло в 1917 году к периоду суровых испытаний. Ослабленная внутренним разложением и разрывом с нацией государственная машина не могла адекватно реагировать на ситуацию в стране. А события, когда революция из скрытой фазы перешла в открытую, разворачивались буквально с калейдоскопической быстротой. И если первоначально они хоть как-то и могли быть втиснуты в логику заговора или голодного бунта, то очень быстро происходит их перерастание в нечто совершенно иное. Дальнейшее развитие российской государственности шло под диктовку жёстких закономерностей революционных ритмов. И первым актом начавшейся драмы закономерно должно было стать решение главного, по определению В. И. Ленина, вопроса всякой революции – вопроса о власти[214].

Возможные механизмы развития смуты были вполне очевидны. Ещё в ноябре князем Д. П. Голицыным Николаю II была передана аналитическая записка. Она была составлена в кружке правых деятелей, объединявшихся вокруг члена Госсовета А. М. Римского-Корсакова. В записке содержался наиболее вероятный сценарий будущих событий в случае, если государь пойдёт на уступки либеральным элементам. Её авторы уверяли Императора, что «элементы эти столь слабы, столь разрознены» и «столь бездарны», что их нахождение у власти будет крайне недолгим. Слабость либералов составителям доклада виделась в отсутствии у них социальной базы в России. Отсюда проистекала крикливость либералов, их стремление играть на чужом, «демократическом» поле. Не обольщались авторы доклада и на счёт союзников монархии из правых партий.

Их прогноз был категоричен: установление либерального правления «сопровождалось бы, прежде всего, конечно, полным и окончательным разгромом партий правых и постепенным поглощением партий промежуточных: центра, либеральных консерваторов, октябристов и прогрессистов, партией кадетов, которая поначалу и получила бы решающее значение. Но и кадетам грозила бы та же участь». Аналитики из кружка Корсакова предсказывали неминуемое торжество революционных партий, представленных в Думе. Но и оно было бы непрочным, и настала бы пора левых радикалов, «а затем… Затем выступила бы революционная толпа, коммуна, гибель династии, погромы имущественных классов и, наконец, мужик-разбойник»[215]. Тем самым записка прогнозировала все стадии развития русской государственности фактически до рубежа 1920– 1930-х годов.

В полном соответствии с предостережениями правых крушение прежней власти началось с принципиальной уступки Николая II. Он пошёл на удовлетворение главной претензии радикалов и дал согласие на «ответственное министерство». По настоянию генералов Рузского и Алексеева самодержец соглашался подписать манифест о его создании во главе с Председателем Думы Родзянко. Царское решение об этом было получено в ночь с 1 на 2 марта 1917 года, но уже ранним утром 2 марта думцы отклонили царские уступки. Теперь их требование звучало ультимативно: немедленное отречение. Открыто требовали отречения и высшие чины армии. В тот же день, 2 марта, Николай II уступил нажиму и подписал акт об отречении в пользу своего брата Михаила[216]. На следующий день, 3 марта, Михаил также не без давления на него, престол принять отказался.

Имея сведения об отречении Николая, лидер Думы Родзянко затягивал с его обнародованием для