державных прав на уполномоченных им начальников, дабы предупредить всякую возможность… даже и малейших сомнений в незыблемом сохранении в лице государя императора всей полноты унаследованной им самодержавной власти». Чиновника волновало прежде всего «насколько удобно самое наименование… “верховный главнокомандующий”, как бы уравнивающее его достоинство с державным вождём». Внимательно анализируя создаваемое документом правовое поле, он задавался вопросом, не следует ли указать, что верховный главнокомандующий лишь представляет лицо государя, действуя от высочайшего имени во исполнение воли вождя армии».

Опасения Крыжановского могли и не оправдаться, если Верховным главнокомандующим стал бы сам император. И действительно, некоторые источники подтверждают существование у Николая II подобных намерений. Более того, вполне возможно, что пост Главковерха готовился специально «под него». Однако самые мрачные опасения Государственного секретаря оправдались. В беседе, состоявшейся в мае 1915 года с великим князем Андреем Владимировичем, генерал Ф. Ф. Палицын, в прошлом один из ближайших сотрудников Николая Николаевича, дал крайне негативную оценку факту его назначения Верховным главнокомандующим. Палицын не без оснований утверждал, что «нельзя из короны государя вырвать перья и раздавать их направо и налево. Один государь – “верховный”, никто не может быть им, кроме него»[188].

Назначение лица, не обличённого верховной самодержавной властью, руководителем «православного воинства» вносило сумятицу не только в умы верноподданных. В расстройство приходила вся система управления. По законам военного времени, руководство, в том числе чисто гражданское, прифронтовой полосой сосредотачивалось в руках армейского командования. А поскольку военной властью руководил не сам монарх, получалось как бы два «равноправных» правительства. Одно, общеимперское, руководило тылом. В прифронтовых же областях, к которым после Великого отступления 1915 года причислялась чуть ли не половина Европейской России, кабинет министров, по определению М. В. Родзянко, не смел «ни шагу сделать»[189].

Получив в свои руки колоссальную власть, Ставка превратилась в политический центр с немалым самостоятельным весом. На пользу России это не шло. Так, активность ставки осложнила и без того запутанные национальные отношения в стране. Один из современников, помощник Управляющего Делами Совета Министров А. Н. Яхонтов, к примеру, одной из самых фатальных для российской государственности мер назвал создание с одобрения Николая Николаевича польских легионов, а вслед за тем – армянских, латышских и прочих национальных формирований[190]. Совет министров как мог противился инициативе военных, но был бессилен. Без согласия кабинета министров во внутренние области были выселены немцы-колонисты, совершены другие непродуманные шаги[191].

Неумелая пропаганда, ведущаяся Главковерхом и от его имени, очень скоро серьёзно повлияла на восприятие войны обществом. Прежде верховная власть целью участия России в войне провозглашала защиту братьев-славян и чести Отечества. Это встречало понимание даже у классов, наиболее глубоко воспринявших революционные идеи. Однако с началом боевых действий в воззваниях Верховного главнокомандующего начали звучать уже «активные», а не сугубо оборонительные лозунги. Теперь целью войны провозглашалось «собирание» славянских земель «под скипетром русского царя». Хотя это полностью отвечало вожделениям русской либеральной буржуазии, стремившейся к расширению рынков сбыта, обществом в целом захватнические цели приняты не были.

Некоторые современники, к примеру, бывший министр просвещения П. Н. Игнатьев, оценивали обстановку в стране как полную «разруху власти». Другой очевидец той эпохи, известный специалист в области государственного права Б. Э. Нольде, говорил о ситуации 1915 года как о «первой трещине исторического русского государства»[192]. Вероятно, эти обстоятельства, а не только неудачи на фронте, тоже сыграли свою роль в принятии Николаем II решения о взятии обязанностей Верховного главнокомандующего на себя. Это в какой-то мере консолидировало гражданскую и военную власть. Но и позже конфликт между правительством и Ставкой сохранял известное «двоевластие»[193]. Кроме того, как замечали некоторые современники, такие как министр иностранных дел С. Д. Сазонов, отъезд царя в действующую армию способствовал разложению правительства[194].

Создавшееся положение, опасное для страны, оказывалось, тем не менее, на руку оппозиции. Она очень быстро нашла общий язык с некоторыми военными, недовольными тупостью и неповоротливостью существовавшей власти. В обход кабинета министров земские и городские союзы, ставшие оплотом оппозиции, получали от Ставки фантастические заказы с многомиллионными авансами. Чем сложнее становилось положение в стране, тем настойчивее некоторые военачальники рекомендовали царю пойти на сотрудничество с Думой. Небезызвестно также, что отдельные военные ближе к развязке драмы стали задумываться о перевороте и даже помышлять о цареубийстве. В этом они имели сочувствие не только либералов, но и дипломатов «стран-союзниц»[195]. Не имея доминирующего влияния на кабинет министров, оппозиция, по сути, получала своё «правительство общественного доверия». В стране складывался политический центр, способный сыграть важную роль в перераспределении власти.

Политическую борьбу в верхах в этот период 1915–1916 гг. прежде объясняли в рамках концепции «двух заговоров»[196]. Один заговор «чёрных сил» был, якобы, направлен на сепаратный мир. Его корни искали в семье Императора и его ближайшем окружении. Своим рождением миф о «заговоре тёмных сил» обязан, в первую голову, сознательной дезинформации общества со стороны Прогрессивного блока[197]. Другой заговор видели в деятельности либералов. В свете сказанного нельзя не отметить, что наибольшее упорство в достижении своих целей проявляла именно вторая, либеральная группировка господствовавшей элиты.

Упорство и слаженность, с какой представители различных оппозиционных партий и организаций наносили удары по верховной власти уже в те годы, заставило поставить вопрос о дирижерской руке, стоявшей за кулисой и направлявшей в единое русло действия оппозиционных царизму разрозненных сил. Сперва в черносотенной, а позже и в исследовательской литературе был поставлен вопрос о роли в подрывной деятельности против царизма масонов. Особенно большой интерес к этой проблематике возник после того, как Милюков намекнул, что деятельность Временного правительства контролировалась группой его членов во главе с Керенским, состоявших между собой в масонских связях[198]. Откровения столпа российского либерализма, непосредственного участника событий, вызвали саму живую реакцию. В 70–80-е гг. в СССР вышло несколько исследований, по-разному освещавших масонский вопрос в истории русской революции[199]. Отголоски этой дискуссии можно найти и в современной отечественной историографии, но её острота после ухода из жизни главных идейных противников спала[200]. На место полемическим, часто малодоказательным работам пришли исследования, в которых масонская проблематика получила взвешенное академическое освещение[201]. Итогом дискуссий прошлых лет и современных исследований можно считать введение в научный оборот колоссального фактического материала, рисующую реальную, а не вымышленную роль масонов в революции 1917 года и подготовке крушения самодержавия. Сегодня не только противники масонства[202], но и поборники его идей не считают необходимым скрывать, что роль эта была чрезвычайно высокой[203].

С конца