Часовые уже давно перестали подгонять нас. Или сами видят, что это невозможно? Наши подмышки горят, словно вместо подушек костылей подложены горящие угли, наши ноги, отвыкшие от ходьбы по твердой мостовой, сбиты в кровь.

– Эти русские как были, так и остаются свиньями! – убежденно говорит Шнарренберг. – Неужели нельзя было реквизировать для нас хотя бы парочку небольших повозок?

– Или парочку лимузинов? – добавляет Под.

Наконец к вечеру пересекаем железнодорожное полотно и видим перед собой небольшой барачный лагерь, огороженный высоким штакетником, – двор его кишит людьми.

– Да это станция Угрешская, большой сборный пункт! – говорю я.

– Какой-то лилипутский! – считает Брюнн.

– Да, в этой дыре мы со своими костылями едва ли развернемся! – кивает Под.

Ворота распахиваются. Нас пересчитывают.

– Слава богу – совпадает! Никто не сбежал! – насмешливо говорит Брюнн.

Нас проводят в барак, рассчитанный на сто человек, и предоставляют нас собственной судьбе. Какое русским дело, что нас двести?

– Легкораненым – отойти в сторону! – кричит командным голосом Шнарренберг, старший этапа по званию. Он прав, он хочет хотя бы тяжелораненых обеспечить спальными местами.

– Заткнись! – раздается пара голосов из задних рядов. – Мы тут не в казарме – понял?

Я сразу же ковыляю к нему.

– Не заводитесь, Шнарренберг! – поспешно говорю я. – Бывает и так…

Он повисает на своих костылях, словно готовый упасть. Его грубое солдатское лицо белое, как бумага.

– Что же это такое, фенрих? – хрипит он. – Что они такое кричат?

– Ничего, Шнарренберг, ничего, пойдемте теперь со мной…

Под тем временем уже так лег на своего рода нары, что там достаточно места для всех нас, если мы ляжем вплотную друг к другу. Как раз когда мы с Шнарренбергом протискиваемся сквозь толпу, слышу, как он спокойно тихим голосом говорит:

– Тебе зубы давно не чистили, да? Это место для моего юнкера – и кончено!

Я ложусь сбоку от него и чувствую что-то твердое в кармане. Вынимаю сверточек от черноволосой сестры. Разворачиваю его и вижу маленький коричневый перочинный ножик.

Когда я просыпаюсь, уже светло. Под сидит, голый по пояс, прилежно склонившись над рубашкой на коленях.

– Чертова починка, – приветствует он меня. – Смог заснуть?

– Да, Под. Я смертельно устал.

– А я не смог. Через пару часов меня начали так кусать, будто я лежу в муравьиной куче. Сейчас опять начнется возня с проклятыми насекомыми – я уже выставил форпост в десять человек.

Мы чувствуем разбитость во всем теле. Еще не привыкли к соломенным тюфякам, не научились в одежде лежать на жестких досках, без подушек и одеял. Вдобавок из-за ран все мы можем лежать только на одном боку, не меняя положения. И что это значит…

Я медленно сползаю с нар.

– Где-нибудь есть вода для умывания, Под?

– Нет, сын мой. Умываются водой для чая, слышал я. Это заменяет мыло. Между прочим, этим лагерем командует не мужчина, а одна бабенка – чешка.

– Как это?

– Ха-ха, потому что штаны на ней, а не на ее супруге! Она должна быть порядочной скотиной… Требует спороть все нашивки и знаки отличия, меняет немецкие деньги по 60 пфеннигов за марку, кроме того, присваивает половину суммы, отпускаемой на наше содержание!

На Угрешской отсортировывали людей всех мыслимых национальностей: всех славян, а также и румын, итальянцев, поляков из австрийцев, затем эльзасцев и шлезвиг-голштинцев из германской армии. «Почему, зачем?» – задаемся мы вопросом. Этих людей отправляют в более хорошие лагеря, говорят нам.

– Вот если бы, – полагает Брюнн, – я был родом с датского побережья!

Шиканье заставляет его замолчать.

– Ты что, не понимаешь, что это было бы предательством? – кричит ему кто-то. – Позднее тебе так или иначе пришлось бы голосовать за Данию, балда! Или думаешь, у тебя был бы выбор?

– Я только так сказал… – задумчиво бормочет Брюнн.

Между тем я оглядываюсь в бараке. Угрешская для массы тех, кто вынужден нередко месяцами ожидать здесь отправки в Сибирь или Туркестан, слишком мала. Основную территорию занимает темный сарай со сквозными деревянными нарами, нашим ложем. В центре возвышается открытый подиум, по какой-то непонятной причине названный солдатами «Ку-ку-реку». На нем расположена пара рядов железных солдатских коек с досками, также без соломенных тюфяков или одеял. Это спальные места для пленных офицеров.

Я бреду вокруг этого подиума – может быть, обнаружу однополчанина? Но счастье отворачивается от меня – в основном это австрийцы и венгры, лишь двое германских офицеров особняком сидят в углу – ни знакомой формы, ни знакомого лица. Когда я возвращаюсь на свое место, приходит Бланк с чаем – мутной, желтоватой жидкостью, единственное достоинство которой в том, что она горячая, а мы не можем избавиться от ночного холода, пробравшего нас до костей, не приняв чего-либо горячего внутрь.

В бараке густой, влажный, едкий воздух – вонь, наподобие той, которой иногда пахнет на тебя из набитых битком цыганских повозок. А как же иначе? Некоторые уже неделями валяются на этих нарах, не моясь и почти без одежды ночами, многие с открытыми ранами – все обовшивевшие.

У некоторых на ногах вонючие повязки, нет ничего, чтобы переменить хотя бы их, некоторые бродят полураздетыми, потому что в лазарете украли часть их одежды, некоторые находились уже на последней стадии чахотки. Неизвестность преследует нас как кошмар. Что будет дальше? Если бы мы только знали…

Мы торопливо пьем чай, чтобы получить еще одну кастрюлю и умыться из нее.

– Прежде всего нашему «драгунскому разъезду» необходимо раздобыть котелок для чая! – говорит Брюнн.

– Да, его нужно приобрести в первую очередь, без чайника в России нельзя… – соглашаюсь я.

– Эх, если бы у нас была хотя бы парочка сигарет! – вздыхает Брюнн. – Все можно перетерпеть, когда в уголке рта у тебя дымится сигарета…

– Как только мы отсюда выберемся, Брюнн! – утешаю я его. – Разве мы не богаты?

– Давеча я видел одного в шикарной шапке, – говорит Под. – Она прямо на тебя, юнкер! Выторговать ее у него? Не можешь же ты всю оставшуюся жизнь ходить без шапки?

– Хорошо, Под.

Вскоре после этого он приходит с хорошо сохранившимся картузом.

– За серебряный рубль! – сияя, сообщает он. – Пускай он всего лишь с таракана, – добавляет Под, засовывает кулаки внутрь и растягивает картуз, пока он не становится мне впору.

– Что же, нас приучают к будущей лагерной жизни? – спрашивает малыш Бланк. По его голосу чувствуется, что он подавлен.