и принцип, которым надлежит следовать. Принимая диктатуру большевистской партии как вполне приемлемый и эффективный инструмент социалистических преобразований, он прекрасно сознавал ограниченность и проблематичность такого решения. Все оценки и политические рекомендации, связанные с вопросами управления, в текстах Ленина относятся именно к конкретной ситуации и носят явно краткосрочный характер. Однако вопрос о том, какую форму должно принять социалистическое государство в долгосрочной перспективе, остается для него открытым и неактуальным в силу чрезвычайной ситуации, в которой это государство сейчас находится. В поздних работах он болезненно переживал стремительную бюрократизацию советского государства и партии, жаловался, что «мы называем своим аппарат, который на самом деле насквозь еще чужд нам и представляет из себя буржуазную и царскую мешанину, переделать которую в пять лет при отсутствии помощи от других стран и при преобладании „занятий“ военных и борьбы с голодом не было никакой возможности»[116]. Однако сколько-нибудь убедительных планов относительно того, как исправить эту ситуацию, в текстах Ленина мы не находим. Он призывает укрепить руководство за счет привлечения большего числа представителей рабочего класса, рекомендует не допускать сосредоточения слишком большой власти в руках таких амбициозных лидеров, как Сталин и Троцкий, уповает на культурное развитие народа, который сможет взять свою судьбу в собственные руки, когда справится с невежеством и безграмотностью. Но у него нет политического и стратегического решения, ибо бюрократизация уже становится не болезнью советской власти, а органическим процессом, определяющим ее дальнейшую эволюцию.

Изменение правил внутрипартийной жизни создавало идеальные предпосылки для изменения и руководящего состава на всех уровнях. Реализуя мрачное пророчество Макса Вебера, на передний план выходили люди из бюрократического аппарата, постепенно перетягивавшие на себя политические функции, деятели, которые не просто живут за счет политики, но «не поднялись до уровня своих собственных поступков»[117]. В такой обстановке уже в 1920-е годы Сталин, сформировавшийся в качестве партийного лидера еще в революционные годы, но в совершенстве овладевший и навыками бюрократического управления, оказывался идеальным вождем, на голову превосходившим своих соратников и союзников. Оборотной стороной такого положения дел стала, с одной стороны, репрессивная практика расправ с теми, кто пытался претендовать на такую же роль, используя те же самые рычаги власти, а с другой стороны, дальнейшая деградация руководящего состава партии, сделавшаяся особенно очевидной после смерти Сталина. Уничтожая потенциальных соперников, он устранял и наиболее перспективных преемников.

Подводя итоги, Троцкий вынужден был признать, что процесс удушения советской демократии имел свою внутреннюю логику. Хотя диктатура большевистской партии явилась мощным инструментом социального прогресса, она с каждым годом становилась все более жесткой. «Запрещение оппозиционных партий повлекло за собой запрещение фракций; запрещение фракций закончилось запрещением думать иначе, чем непогрешимый вождь. Полицейская монолитность партии повлекла за собою бюрократическую безнаказанность, которая стала источником всех видов распущенности и разложения»[118].

Превратившись из партии власти в центральное звено аппарата управления, не только политического, но также хозяйственного и до известной степени даже военного, коммунистическая организация в Советской России не просто трансформировалась, но и меняла свою идеологию, все более отождествляя себя с государством. По сути дела, это была уже совершенно другая организация, функционировавшая по иным правилам и с другими целями. Это подметил уже Антонио Грамши в «Тюремных тетрадях», когда описывал, как на определенном этапе партия, монополизировавшая власть, может содействовать общественному прогрессу, но, став тоталитарной и препятствуя свободному самовыражению общества, она становится «объективно реакционной и регрессивной, даже если (как обычно бывает) сама себе в этом не признается и старается казаться носителем новой культуры»[119]. Тогда же, отмечая снижающееся качество теоретической работы в коммунистических партиях, Грамши вынужденно соглашается с Бенедетто Кроче, сетовавшим на догматизм марксистов. Приходится признать: «многие так называемые теоретики исторического материализма очутились на философской позиции, схожей с позицией средневековой теологии»[120].

ВСЕМИРНАЯ ПАРТИЯ КОММУНИСТОВ

Создавая в ходе русской революции коммунистический III Интернационал, большевики не скрывали своей надежды на то, что революционные события в других — более развитых — странах мира помогут им разрешить свои проблемы и противоречия. Об этом же писал и Карл Каутский, который тоже, особенно на первых порах, признавал драматизм ситуации, в которой оказались Ленин и его единомышленники: «особенно упрекать большевиков за то, что они ожидали европейской революции, нельзя. Ведь и другие социалисты тоже ожидали»[121]. Захват власти в Петрограде осенью 1917 года был отчасти основан на этих расчетах. Но что делать, если эти ожидания не оправдались? «Наши большевистские товарищи поставили все на карту всеобщей европейской революции. Когда карта была бита, они должны были пойти по пути, который ставил перед ними неразрешимые задачи. Без армии они должны были защищать Россию от могущественного и беспощадного врага; создать режим благосостояния для всех при всеобщем разложении и обеднении. Чем меньше было материальных и интеллектуальных условий для того, к чему они стремились, тем больше они вынуждались заменить недостающее применением голой силы диктатуры, и тем скорее, чем больше росла оппозиция против них в народных массах. Отсюда с неизбежностью диктатура вместо демократии»[122].

Логика большевиков была совершенно противоположной. Европейскую революцию не следует ждать, ей надо способствовать. И победа на «западном направлении» необходима в том числе для того, чтобы разрешить указанные Каутским проблемы. Так рассуждали и Ленин, и Бухарин, и Троцкий. Но если не удается добиться быстрого успеха, надо выстраивать политическую стратегию надолго. А это значит, что коммунистические партии других стран необходимо эффективно контролировать, направляя на решение общих задач, так или иначе связанных с ситуацией внутри России.

Мировое коммунистическое движение превращалось не только в заграничное крыло советской партии и становилось инструментом внешней политики СССР, но и реструктурировалось соответственно. Отсутствие внутрипартийной демократии становилось вполне естественным результатом поставленных задач, поскольку объективно не о чем было дискутировать — все основные тактические и стратегические повороты движения определялись в Москве.

«Не следует забывать, — признает как всегда стремящийся к объективности Шумпетер, — что Коммунистический интернационал возник в атмосфере надвигающейся битвы не на жизнь, а на смерть. Многое из того, что впоследствии приобрело иной смысл, например централизованное руководство, обладающее неограниченной властью над отдельными партиями и лишающее их всякой свободы действий, могло поэтому казаться в то время вполне оправданным»[123]. То же самое касается и других авторитарных мер, принятых во время революции уже во внутренней политике и в сфере хозяйственного управления.

Дело даже не в самом авторитаризме, который, увы, по ходу истории постоянно оказывается наиболее удобным и быстрым, а часто и единственным способом решать навалившиеся проблемы в чрезвычайных обстоятельствах, но в том, что подобные временные