эта именно в рамках капиталистического общества смогла завершаться победами. Существование независимых судов, позволяющих непредвзято решать хозяйственные споры и защищать права собственности, необходимое для воспроизводства данного порядка, создает предпосылку как минимум для индивидуальной свободы и гражданского равноправия. Это привело Й. Шумпетера к оптимистическому выводу: «Буржуазия может смириться или даже одобрить беззаконие, но только в качестве временной меры»[138].

Куда более пессимистичным на сей счет был взгляд Макса Вебера. Анализируя развитие корпоративного капитализма, он предупреждал, что нет причин видеть в нем основание для демократии, поскольку «все экономические тенденции ведут к возрастанию „несвободы“»[139], а индустриальная организация производства требует неминуемого усиления бюрократии «как сердцевины любого массового управления»[140]. В этом плане капитализм и социализм вынуждены будут сталкиваться с одними и теми же проблемами, независимо от идеологии. И угроза демократии порождена именно этой объективной динамикой массовой индустриализации. Размышления Вебера приводят его к трагическому пророчеству: в условиях формирующегося индустриального общества и капитализм, и социализм в равной степени обречены быть бюрократическими. И главный вопрос в данной ситуации состоит уже не в том, возможна ли социалистическая демократия, а в том, насколько велики шансы на выживание у демократии буржуазной. Но с другой стороны, не является ли попытка выхода за пределы капитализма одновременно и шансом спасти буржуазную демократию от закономерного саморазрушения?

ПРОТИВОРЕЧИЯ ПОБЕДЫ

Психологические и организационные механизмы, предопределившие поражения левых, были, увы, точно предсказаны еще Максом Вебером, напоминавшим, что ни один борец за общественное благо не сможет обойтись без политического аппарата, живущего по собственной логике. «Ему он должен обещать необходимое (внутреннее и внешнее) вознаграждение — мзду небесную или земную, — иначе „аппарат“ не работает. Итак, в условиях современной классовой борьбы внутренним вознаграждением является утоление ненависти и жажды мести прежде всего: Ressentimenta и потребности в псевдоэтическом чувстве безусловной правоты, поношении и хуле противников. Внешнее вознаграждение — это авантюра, победа, добыча, власть и доходные места. Успех вождя полностью зависит от функционирования подвластного ему человеческого аппарата. Поэтому зависит он и от его — а не своих собственных — мотивов, то есть от того, чтобы свите, красной гвардии, провокаторам и шпионам, агитаторам, в которых он нуждается, эти вознаграждения доставлялись постоянно. То, чего он фактически достигает в таких условиях, находится поэтому вовсе не в его руках, но предначертано ему теми преимущественно низкими мотивами действия его свиты, которые можно удерживать в узде лишь до тех пор, пока честная вера в его личность и его дело воодушевляет по меньшей мере часть товарищества (так, чтобы воодушевлялось хотя бы большинство, не бывает, видимо, никогда). Но не только эта вера, даже там, где она субъективно честна, в весьма значительной части случаев является, по существу, этической „легитимацией“ жажды мести, власти, добычи и выгодных мест — пусть нам тут ничего не наговаривают, ибо ведь и материалистическое истолкование истории — не фиакр, в который можно садиться по своему произволу, и перед носителями революции оно не останавливается! — но прежде всего: традиционалистская повседневность наступает после эмоциональной революции, герой веры и прежде всего сама вера исчезают или становятся — что еще эффективнее — составной частью конвенциональной фразы политических обывателей и технических исполнителей. Именно в ситуации борьбы за веру это развитие происходит особенно быстро, ибо им, как правило, руководят или вдохновляют его подлинные вожди — пророки революции. Потому что и здесь, как и во всяком аппарате вождя, одним из условий успеха является опустошение и опредмечивание, духовная пролетаризация в интересах „дисциплины“. Поэтому достигшая господства свита борца за веру особенно легко вырождается обычно в совершенно заурядный слой обладателей теплых мест»[141]. Эта проблема, продолжал Вебер, встает перед каждым, кто всерьез собирается говорить о «будущем социализма» или даже о «международном умиротворении»[142].

Увы, никакого однозначного решения, кроме призыва к политикам помнить об ответственности за последствия своих решений и действий, великий социолог так и не предложил. Однако с высоты исторического опыта, в том числе и накопленного за прошедшие три десятилетия, мы можем сказать, что ответ в принципе лежит за пределами теории. Ошибкой было представление, свойственное социалистам первой половины XX века, будто новое общество может быть построено с одной попытки (даже если эта попытка окажется первоначально удачной), точно так же, как, к сожалению, необоснованными оказались и реформистские надежды на постепенный или тем более «эволюционный» переход к новому общественному порядку. Социалистическое преобразование своей собственной страны и мира в целом становится реальностью лишь как исторический итог многих попыток, реформ, революций, реставраций и новых революций, конфликтов, позволяющих накапливать необратимые изменения в долгосрочной перспективе, корректировать совершаемые ошибки, выбираться из тупиков. И именно последовательность таких попыток и составляет суть революционного процесса. Но отсюда отнюдь не следует, будто изначально поставленный вопрос о политической ответственности теряет смысл. Относительность любого достигнутого успеха не отменяет необходимости закреплять его в общественных институтах и отношениях, преобразуя структуры экономики, меняя соотношение классовых сил.

КАТАСТРОФИЧЕСКИЙ ШАНС

Совершенно очевидно, что экономическим основанием для социализма является не падение зарплат, бедственное положение трудящихся и упадок хозяйства, а наоборот, развитие производительных сил. Такова была позиция Карла Маркса, то же самое утверждали и социал-демократы начала XX века, так же мыслил и Макс Вебер. Критикуя большевиков и радикальное крыло немецких социал-демократов, в том числе отвергая как «неразумное» требование социализации финансов в условиях царившей в Германии послевоенной разрухи и пытаясь после поражения Баварской и Венгерской советских республик отговорить своих молодых друзей Отто Нейрата и Дьердя Лукача (состоявших в поверженных революционных правительствах) от участия в новых подобных попытках, Вебер постоянно подчеркивал, что выступает против преждевременных радикальных мер именно «с точки зрения возможного будущего социализма»[143]. Преждевременно радикальная политика не только приведет к поражению, но и обрушит общество «в бездну идиотской реакции»[144]. Ссылаясь на тяжелое хозяйственное положение в Германии и отсталость России, выдающийся социолог писал молодому Дьердю Лукачу: «Я абсолютно убежден, что эти эксперименты могут иметь и будут иметь в качестве своего следствия одну лишь дискредитацию социализма на ближайшие сто лет»[145].

В известном смысле слова Вебера оказались пророческими, но в то же время не стоит забывать и того, что создатель «понимающей социологии» совершенно неверно оценивал перспективы большевистского режима, будучи уверен в его скором крахе, после которого наступит неминуемая черносотенная реакция. Иными словами, прогноз, вроде бы и верный, основан был на неправильном понимании текущей ситуации.

Вебер считал, что большевистская партия, опирающаяся не на организованный пролетариат, а на деклассированную солдатскую и крестьянскую массу, будет не в