А на другой день я узнала, что случилось с Альжбеткой, и ужас сжал мне горло. И теперь я уже понимала, почему так вел себя господин инженер. Он был настолько ошеломлен этой трагедией, что даже не смог рассказать о ней. Он просто проговорил слова, которые в тот момент пришли ему в голову, лишь бы избавиться от меня, лишь бы я уступила ему дорогу, и в следующее мгновение уже позабыл о нашей встрече. Но потом я подумала, что ответ подсказало ему подсознание, точно-точно, именно подсознание, и перевести этот ответ можно было бы вот как: если бы мы не уехали из Раковника, моя дочь осталась бы в живых!

Похороны Альжбеты состоялись в субботу. Мы собрались в церкви святого Михаила на Доминиканской площади. С левой стороны алтаря — катафалк, утонувший в цветах и венках, и маленький белый гроб. Церковь была переполнена детьми, там собралась вся школа с Антонинской улицы. И когда умолкли орган и священник, я услышала негромкий шум, это перешептывались дети, они баловались, и никто не делал им замечаний. Похоже было, что они не понимают, что произошло, что это не дошло еще до их сознания, ведь для большинства из них это была первая встреча со смертью. Однако же я ошибалась. Они все понимали и осознавали, но — подобно господину инженеру, встреченному мною в день гибели Альжбетки, — не в силах были высказать это понимание вслух и только негромко болтали. Но очень скоро у них появилась возможность высказаться точно и определенно!

Случилось нечто такое, о чем я до сих пор вспоминаю с ужасом, словно бы ожила одна из иллюстраций к Дантову «Аду». Хотя все это и произошло в церкви.

Возле алтаря замерла жена господина инженера, мама Альжбетки, с ног до головы закутанная в траурный флер, точно черная куколка, именно так, куколка какого-нибудь гигантского черного насекомого. И когда орган снова умолк и стало слышно тихое и непрерывное шушуканье детей, это и случилось — внезапно, без всякого предупреждения. Мама Альжбетки вскрикнула, зарыдала и упала на колени, а потом ничком рухнула на каменный пол. И это был уже не плач, а истерика. Дети же, которые только что казались безучастными, которых вроде бы совсем не занимало то, что происходило, мгновенно переменились. Истерические всхлипы Альжбеткиной матери словно сдвинули с места бешеную, поглощающую все на своем пути лавину. Она накрывала школьников, одного за другим, и скоро весь храмовый неф переполнился плачем и жуткими криками.

Вам не понять, как это было, вы же не слышали этого собственными ушами.

Казалось, конца кошмару не будет. Священник отвернулся от алтаря и распростер руки, но страшный крик и плач все не утихали, и священник, тщетно пытавшийся противостоять им, несколько раз дернулся всем телом, потом подпрыгнул и, наконец, взлетел, он поднялся наверх по стремительной дуге и полетел, точно соломинка, гонимая воздушной струей веялки, под своды церкви, и застыл там на высоте в неподвижности с распростертыми руками, в развевающемся облачении, словно пришпиленный к потолку длинным копьем детского крика.

Я глядела на маленький, крохотный детский гробик, утопавший в цветах и венках, и знала, знала наверняка, что именно там, только там и таится страшная сила, которая выпустила на волю эти крики и которая может мгновенно, точно сирену, выключить их. Но знала я и то, что, подойди я поближе к белому гробику и прошепчи «Альжбетка, ради Бога, замолчи, перестань, очень тебя прошу!» — как пугающий ураган мигом бы унялся. Но потом я задрала голову и увидела священника, пришпиленного к своду, и поняла, что если бы крик мгновенно затих, то упавший с такой высоты священник непременно размозжил бы себе голову о каменные плиты пола.

Но в конце концов кого-то осенило: обе половинки дверей храма распахнули, и детей принялись выгонять на мороз и снег. И мне казалось, что их так много, что толпа детей настолько велика, что она заполнит сейчас всю Доминиканскую площадь и, заняв собой Замечницкую улицу, повалит на площадь Свободы. И, по мере того, как церковь постепенно пустела и дети, вышедшие наружу, умолкали, священник неторопливо падал с потолка, он спускался вниз медленными концентрическими окружностями, крутился по изящной спирали, подобно одинокому птичьему перышку.

И вот настала тишина, и инженер Паржизек опустился на колени возле своей жены, продолжавшей лежать на церковном полу, склонился над ней, обхватил ее и прижал к себе, недвижную и безмолвную, и мы все, кто до сих пор еще оставался в храме, тоже двинулись к выходу, так что инженер, его жена и его девочка были теперь одни.

Но если вы думаете, что на этом все закончилось… Меня подстерегала еще одна, если так можно выразиться, неожиданность. Черная вереница машин, которая отвозила нас потом от церкви святого Михаила, проехала через площадь Свободы, мимо рождественской елки Республики, и направилась к площади Лажанского, так что прежде чем я успела сообразить, что это вовсе не дорога к Центральному кладбищу, мы уже свернули направо и круто спустились вниз, и я увидела здание школы на Антонинской улице.

Сначала мне пришло в голову, что господин директор решил отвезти всех детей в школу, чтобы оградить их от дальнейших похоронных обрядов. Да вот только бедолага позабыл (выбитый из колеи тем, что школьники отказались ему повиноваться), что нынче суббота и к тому же рождественские каникулы, поэтому в школе ребятам делать нечего.

Автомобили остановились возле школы. Инженер Паржизек подошел ко мне и сказал:

— Я знаю, что вы любили нашу Альжбетку.

— Не только я, ее любил весь класс. И вся школа.

— Да, — кивнул он и показал на кладбище напротив школы. — Поэтому-то она и останется здесь с вами. Видите ли, если она останется тут, то мне будет казаться, что ничего не случилось, что она по-прежнему ходит в школу и что вы все так же остаетесь ее классной наставницей.

«Не-е-ет!» — хотела крикнуть я, но не крикнула, потому что криков на сегодня было уже достаточно. Я знала, что на кладбище уже давно не хоронят. Но знала я и то, что богатые люди могут все. Вернее, почти все.

Спустя месяц после похорон (в тот день тоже шел снег) по желанию господина инженера на могиле Альжбетки воздвигли совершенно необычный крест и очень странный памятник. Но для того, чтобы понять, что же в этом кресте необычного, вам надо было подойти поближе, и тогда вы замечали, что распят на нем не Христос, а ребенок, маленький ангелочек. Я не была уверена, что такое вообще можно делать, понимаете, я не знала, дозволяют ли церковные каноны распинать на кресте вместо Христа ребенка. Но я вновь сказала себе, что богатые люди могут все (точнее, почти все). Однако же я все равно не понимала, зачем господину инженеру понадобилось, чтобы его дитя (ибо этим ангелочком вне всяких сомнений была Альжбетка) висело вот так вот у всех на глазах. Мне даже подумалось, что он втайне ненавидел свою дочку и что после смерти ему захотелось пригвоздить ее к позорному столбу. Но я, разумеется, быстро прогнала эту мысль прочь, и вскоре у меня появилась возможность убедиться, что он, напротив, очень любил Альжбету. На ее памятнике было высечено изображение в барочном духе: три маленькие шаловливые смерти танцевали, взявшись за руки, а одна из них, обернувшись через плечо, смотрела вам прямо в глаза и щерилась в неповторимой улыбке скелета.