— Это господин Лев Троцкий и его дочь Соня, — представил нас секретарь, и господин президент, явно любуясь мною, протянул руку сначала мне, а потом и батюшке, который вдруг растерялся, не зная, как следует держаться при подобных обстоятельствах, и в нем проснулся мужицкий синдром, так что он, пожалуй, упал бы на колени, если бы президент в последний момент его не удержал.

— Ну-ну, — рассердился Масарик. — Не надо так со мною, я вам не какое-нибудь там ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО, я ваш демократически избранный президент. — И он обнял нас за плечи и повел в парк, туда, где на возвышении стояли столик и плетеные кресла. Секретарь принес блюдо пирожков с вареньем и чашечки с кофе, а господину президенту — его любимую большую кружку, расписанную розочками.

— Ешьте, ешьте, не стесняйтесь, — и Масарик замахал большими костлявыми руками, отгоняя от пирожков ос, а потом показал на что-то в буковых кронах, но, пока мы оборачивались, это «что-то» уже исчезло, если оно вообще там было, так что мы заметили только сияющее марево летнего дня. Он терпеливо ждал, когда же мы наконец привыкнем к нему, и лишь потом с любопытством задал свой вопрос.

— Вы, господин Троцкий, брат или, возможно, кузен русского революционера, носящего ту же фамилию?

Ну вот, пожалуйста, подумал батюшка с обидой (во всяком случае именно это читалось на его лице), сглотнул слюну и ответил спокойно:

— Троцкий — это моя настоящая фамилия, а не кличка, меня не зовут Бронштейн.

— Конечно-конечно, простите мне мой глупый вопрос, — сказал Масарик. — Но кто же вы — русский поэт, философ или, может, владелец оружейного или кожевенного завода?

Но тут уже батюшка привстал с места, оглядываясь по сторонам в поисках какой-нибудь случайно не замеченной плотником дыры в ограде.

— Не сердитесь, господин президент, произошло досадное недоразумение. Никакой я не поэт и не философ, я обычный железнодорожник, машинист Чехословацких государственных дорог.

Масарик тоже сорвался со своего кресла и принялся толкать батюшку обратно на плетеное сиденье:

— Да сидите же, сидите! Какое там недоразумение! Я только и мечтал о том, чтобы меня хотя бы однажды посетил какой-нибудь машинист! Но чтобы этот машинист оказался вдобавок еще и русским… ах, господин Троцкий, до такого я не доходил даже в самых своих смелых мечтах! Да садитесь же, прошу вас! Я вам кое-что расскажу.

Садитесь, я вам кое-что расскажу. С тех пор прошло больше четырех лет. Я ехал из Москвы по Сибирской магистрали во Владивосток. Ехал я в санитарном вагоне третьего класса. В Москве мне удалось раздобыть матрас, на котором я ночью спал на лавке. Мы то и дело застревали на станциях, а то и просто в чистом поле. Проведя несколько недель в поезде, вы сживаетесь с ним. Мы долго стояли на сибирской станции Амарак. Нам объяснили, что случилась авария и пути разрушены. Я вышел из вагона и отправился к машинисту, скручивавшему себе уже пятую папироску. Мы глядели с ним на совсем близкий лес, и я спросил, живут ли там медведи и волки. Сейчас нет, покачал он головой и показал на деревню, сейчас зима, и они живут вон там. Люди вынуждены уступать им сараи и другие постройки и всю зиму заботиться о них, кормить овцами и козами. Потому что хозяева тут — медведи и волки, и тот, кто хочет здесь выжить, должен научиться правильно с ними обходиться. А там, и машинист махнул рукой в северном направлении, там живет третий владыка, сибирский тигр. И он тоже подходит иногда к человеческому жилью. Не большевик, не Колчак, а медведь, волк и тигр.

И Масарик задумался, машинально сгибая и разгибая пальцы на вытянутой руке.

— А вы, господин Троцкий, бывали когда-нибудь в Сибири?

Батюшка покачал головой. Где там, он ни в ссылке не был, ни пушнину не добывал. Правда, он в России родился, но провел там только свое раннее детство. И нынче его связывают с Россией лишь русский язык да русские романы. Больше всего он любит Толстого, потому что в его книгах ездит множество поездов. А, к примеру, «Анна Каренина» просто нашпигована поездами, вокзалами и перронами.

— Мне кажется, — произнес Масарик, — что Толстой первый осознал, что сегодня в мир теней покойников перевозят не на ладьях, а на поездах. Ведь его в последний путь тоже вез поезд.

— Верно, — согласился батюшка. — Хароновы поезда. Люди стоят, прижавшись друг к другу в темных проходах вагонов, кондуктор освещает карбидной лампочкой лица и билеты, а в руке у него клещи, которыми акушерки извлекают за головки новорожденных.

Президент не отвечает и только молча и удивленно смотрит на батюшку. Потом он поднимается, и мы поднимаемся следом и принимаемся ходить по парку, и Масарик вспоминает о своих обязанностях хозяина и рассказывает об этом парке и замке, а еще о своем дорогом друге, словенском архитекторе Иосипе Плечнике, который не только отремонтировал пражский Град, но которому принадлежит и львиная доля (да-да, голубчик Лев Львович, все верно, львиная доля) заслуг по перепланировке ланского замка.

— Поглядите только, — показывает господин президент, — как ему удалось слить воедино барочную часть второй половины семнадцатого века с псевдобарочными строениями века девятнадцатого.

А после господин президент заводит нас в глубину парка, туда, где он уже переходит в лесную чащу, и мы останавливаемся перед скульптурами оленя и лани, и Масарик вдруг берет мою руку и кладет ее на бронзовую оленью шею. Как мне это понимать? думаю я с тревогой, а в глазах президента мелькает — и мгновенно гаснет — озорной огонек.

И с той же осведомленностью, какую он проявил, говоря о замковой архитектуре, он рассказывает нам теперь о парковых деревьях, о грабах, буках, каштанах, дубах, платанах, и еще о ливанских кедрах, обо всех деревьях, что сплетаются кронами у нас над головами, создавая иллюзию гигантского города, полного птичьего озорства и беличьей опасливости, мелькающих туда-сюда шубок и вероломных уловок.

Наконец он провожает нас в замок, и там мы усаживаемся в библиотеке, которая служит Масарику одновременно и кабинетом. Президент велел подать небольшое угощение и крепкий кофе, и я даже не успела заметить, в какой момент он ловко перешел на русский, так что все мы вдруг заговорили, словно персонажи из чеховского «Дяди Вани». Господин президент говорил по-русски очень хорошо, ясно было, что в студенческие годы он упорно читал русскую литературу да и по Руси путешествовал не напрасно. Когда в конце войны ему пришлось договариваться с большевистскими и белогвардейскими начальниками о том, чтобы наши войска беспрепятственно проехали по России, его русский послужил надежным инструментом, которым он искусно владел, и если иногда в его речи и проскальзывало какое-нибудь моравское или словацкое словечко, то это случалось лишь потому, что сейчас он говорил с нами.

— Хочу вам признаться, что этот ваш однофамилец, этот Бронштейн-Троцкий, не дает мне покоя. У него в руках советская армия, он мечтает о всемирной диктатуре пролетариата, а в прошлом году дал приказ устроить страшную бойню в Кронштадте. Я конфликтовал с ним в России. Он терпеть не мог наши легионы и хотел разоружить их. К счастью, там были люди, подобные комиссару Сталину…