– С ребрами у меня все нормально, но тебе-то какое вообще до них дело? – язвительно спрашиваю я.

Возможно, я говорю с ним в подобном тоне, потому что только так чувствую, что обладаю хотя бы какой-то властью. Мое высокомерие – это кирпичная стена, закрывающая осыпающуюся беззащитность.

– Поскольку, командир Рип, вам не нравится ложь, давайте говорить откровенно, – с бросающей вызов насмешкой ехидничаю я. – Я знаю, кто ты такой, а еще знаю, кто я – жертва, которую ты удерживаешь ради выкупа. Жертва, которой можно подразнить царя Мидаса.

– Верно, – холодно отвечает Рип, и я недовольно поджимаю губы. – И все же невежливо с моей стороны возвращать Мидасу питомца в плохом состоянии.

Меня передергивает.

Питомец. Наложница. Шлюха. Как же я невыразимо устала от ярлыков, которые навешивают на меня люди.

– Я не его питомец. Я – его фаворитка.

Командир Рип издевательски хмыкает.

– Слово иное, а вот смысл тот же.

Я открываю рот, чтобы возразить, но Рип поднимает руку.

– Мне наскучили разговоры о Мидасе.

– Хорошо. Я все равно не хочу с тобой болтать, – парирую я.

Он язвительно улыбается, показывая клыки.

– Чуется, что очень скоро ты передумаешь, Золотая пташка.

Я застываю на месте. В этих словах кроется угроза, но я ни за что не догадаюсь, о чем он сейчас толкует.

– Возвращайся в карету, – говорит он. Манера держаться у него жесткая, он без особых усилий входит в роль командира. – Мы выдвигаемся в десять и продержим путь до наступления сумерек. Предлагаю тебе перед отъездом посетить отхожее место, иначе день точно предстоит неприятный.

– Я хочу увидеть наложниц и стражников, – отвечаю я, пропуская его приказ мимо ушей.

Он кладет руку на деревянную рукоять меча и наклоняется к моему лицу так близко, что я чуть не проглатываю язык. Я отодвигаюсь назад, чувствуя себя пойманным за шкирку кроликом.

– Если чего-то хочешь, придется заслужить.

Рип разворачивается и уходит, солдаты расступаются перед ним, а я смотрю ему вслед.

Не знаю, что он подразумевал под словом «заслужить», но кажется, мне это придется не по нраву.

Царица Малина

Мои служанки взволнованы.

Я то и дело замечаю, как они переглядываются, но делаю вид, будто меня это не волнует. Одна из них так нервничает, что, кажется, вот-вот упадет наземь. Если бы я не была так хорошо обучена держать лицо, на нем уже появилась бы хитрая улыбка.

Нанятая из города портниха сидит на коленях, между бровями у нее залегла глубокая складка. Оценивающим старческим взглядом окидывает подол моего платья. В подушечку для булавок, вшитую в пояс вокруг ее талии, вставлены острые иглы, отчего кажется, будто у нее из живота растет металлический кактус.

– Все готово, Ваше Величество.

– Хорошо.

Я спускаюсь с деревянной лестницы, которую она принесла с собой, и подхожу к зеркалу в полный рост, стоящему у стены моей гардеробной. При виде своего отражения меня переполняет некая жажда возмездия – та, которая медленно зарождается на поверхности тихих вод.

Я поворачиваюсь и гляжу на спинку своего нового платья, зорко его оценивая, а потом снова встаю к зеркалу лицом и провожу ладонями по юбкам.

– Пойдет.

Служанки опять переглядываются.

– Можете идти, – говорю я портнихе.

Она прикусывает губу, а когда встает, старые колени хрустят. Это самая пожилая портниха в Хайбелле, но ее возраст скорее ценность, чем бремя, потому что она трудилась для моей матери, когда я была еще совсем девочкой. Она – единственная портниха, которая помнит, какую одежду носили при прежнем дворе.

– Ваше Величество, если могу… Царь приказал, чтобы вся одежда при его дворе была золотой, – вмешивается старая карга, словно это правило вдруг вылетело у меня из головы. Словно такое вообще возможно, когда всюду этот аляповатый цвет.

– Я прекрасно осведомлена обо всех приказах царя, – невозмутимо отвечаю я, теребя бархатные пуговки на груди. Мой туалет идеален. Именно такими я помню платья своей матери. Белое, с рукавами и воротничком, отороченными мехом, и серебристо-голубой вышивкой, украшенное розеткой, которая идеально подходит под цвет моих глаз.

Это платье сидит на мне гораздо лучше любого из тех золотых нарядов, что я носила последние десять лет.

– Вы закончите оставшиеся платья и пальто за две недели? – уточняю я.

– Да, Ваше Величество, – отвечает портниха.

– Хорошо. Вы свободны.

Женщина быстро собирает свое добро, бугристыми руками переворачивает деревянную лестницу, чтобы поскорее убрать в нее мерную ленту, запасные иголки, полоски ткани и ножницы, после чего отвешивает низкий поклон и выходит за дверь.

– Моя царица, позволите заплести вам волосы?

Я смотрю на свою служанку: ее щечки-яблочки нарумянены мерцающей золотой пудрой. Это дань моде для всех женщин – и некоторых мужчин, – которые живут в Хайбелле. Но девчонке желтоватая золотая пыль придает болезненный вид. Вот что еще я должна изменить.

В конце концов, внешний вид составляет о вас половину мнения.

– Да, – отвечаю я, а потом иду к туалетному столику и сажусь.

Заметив, что девушка тянется к коробке золотых блесток, чтобы припорошить ими мои белые волосы, я качаю головой.

– Нет. Никакого золота. Отныне без него.

От удивления ее рука повисает в воздухе, но мои намерения должны быть ясны уже сейчас. Она быстро приходит в себя, хватает гребень и легкими прикосновениями расчесывает мои распущенные волосы.

Я пристально слежу за каждым ее действием, подсказываю, пока она укладывает мои волосы. Служанка заплетает одну косу, начинающуюся у правого виска, шириной не больше моего пальца, загибает ее и оставляет под левым ухом. Создается эффект ниспадающих гладких белых волос, словно речные пороги застыли, не достигнув края.

Не дав девчонке украсить прическу золотыми шпильками или лентами, я говорю:

– Только корону.

Она кивает и поворачивается к шкафу в дальней части комнаты, где я храню царские драгоценности и короны, но я ее останавливаю.

– Не оттуда. Я надену эту.

Она застывает в нерешительности, не в силах скрыть проступившую на лице растерянность.

– Ваше Величество?

Я протягиваю руки к серебряной шкатулке, которую перед этим поставила на свой туалетный столик. Она тяжелая, металл уже потускнел, но я вожу пальцами по изящной филиграни, украшающей корпус. В моем прикосновении одно благоговение.