могли не оценить его постоянную готовность поделиться с ними умением и мастерством.

Постепенно между ними сложились своеобразные отношения: официально Цолак был вроде бы обыкновенным музыкантом, но так уж получалось, что со всеми трудными вопросами обращались к нему. Он улаживал все серьезные стычки, мирил людей. Не будучи старшиной, он, по существу, продолжал оставаться самым главным и авторитетным среди нас. И хотя я по-прежнему любил Арсена, но то, что он отошел на второе место, меня не огорчало. Да и сам Арсен не возражал против этого и все твердил:

— Цолак — настоящий парень, и тот, кто попробует его морочить, будет иметь дело со мной.

Итак, в музкоманде все наладилось. Но это только наши внутренние дела наладились. Зато вокруг нас, во внешнем мире, бушевали бури. Разговоры о возможной войне слышались все чаще. И наступил наконец такой час, когда война между Арменией и Турцией действительно была объявлена.

Наспех сколоченная трибуна на центральной площади не пустовала ни минуты. Дашнакские лидеры попеременно сменяли друг друга и произносили громовые речи, а наш оркестр без передышки играл бравурные марши и торжественные гимны.

Ораторы выкрикивали демагогические призывы о «священной войне», об «Армении от моря и до моря», о великих друзьях Армении — странах Антанты и о том, что наступила пора «разбить вековых супостатов». Но толпа, собравшаяся на площади, слушала молча, понурив головы. Крикуны уже были не в состоянии вселить хотя бы искорку воодушевления в сердца людей.

Ранним утром я шел мимо рынка и увидел, что он окружен маузеристами. С рынка доносились крики возбужденной толпы, взад и вперед сновали мужчины, женщины, беспризорники. Маузеристы окружали то одну, то другую группу людей, били их хлыстами, а иногда и стреляли, пока, правда, в воздух. Другая часть конных маузеристов угоняла куда-то десятка два мужчин…

Наконец я дошел до казармы и ахнул: во дворе толпились сотни мужчин, одетых кто во что горазд.

Первым мне встретился Завен. В ответ на мой изумленный взгляд Завен, этот извечный шутник, вдруг как-то тяжело вздохнул и сказал:

— Эх, Малыш, и не спрашивай… По-ихнему такой балаган называется мобилизацией.

В тот день мы не репетировали. Музыканты или молча курили, или переговаривались вполголоса: рассказывали, что все офицеры полка, каждый с отрядом солдат, ходят из дома в дом, выискивают еще не мобилизованных мужчин и силой тащат их на сборный пункт. Левон, например, рассказал, что видел на улице, как группа маузеристов избивала какого-то человека, хотя тот тщетно совал им какую-то бумажку и отчаянно выкрикивал:

«У меня туберкулез, я освобожден от военной службы!»

Маузеристы и слушать его не хотели, дубасили почем зря; так отделали, что несчастный в конце концов затих и покорно поплелся, подталкиваемый головорезами.

Так они набирали солдат в свою армию.

И подумать только: даже в такие тревожные дни дашнаки не прекращали своих пиршеств. Мы то и дело играли на каких-нибудь банкетах. Вот и на этот раз нам объявили, что вечером будем играть… И где бы вы думали? Ни больше ни меньше — в доме Аракела-аги.

Цолак еще с утра, пользуясь тем, что накануне репетиция не была назначена, ушел на весь день: отправился к жене дяди, а оттуда должен был прийти прямо к Аракелу.

Вечером, вооружившись нотами и инструментами, мы все тоже направились туда. Я на минуту забежал домой. Мамы, конечно, дома не было. Когда у Аракела бывали гости, ее всегда звали помочь по хозяйству.

За столом сидели мой отец и… Цолак.

— Ты? Здесь? У нас дома?.. — удивился я.

— Да, а что тут такого? — засмеялся Цолак. — Я пришел чуть раньше, некуда было деваться, отважился зайти к вам. А твой отец, оказывается, наборщик? Это здорово! Ты даже не говорил мне.

Я пожал плечами: откуда мне было знать, что это может так интересовать Цолака.

И отец и Цолак были очень оживленны. Похоже, они не скучали. Через минуту отец нетерпеливо потянул Цолака за рукав:

— Ты продолжай, продолжай… Говоришь, Советская Россия предлагала свое вмешательство для приостановления этой войны?

— Да, дядя Степан, но кое-кому такой поворот событий был неугоден, и вот результат — не дали Советской России помочь нам…

Отец задумчиво покрутил ус и сказал:

— Понимаю, кого ты имеешь в виду. Но только какая им выгода, оттого что мы будем воевать с турками?

— Хотят столкнуть турков с русскими, это ясно как божий день. Деникин и Колчак разбиты, с белополяками тоже разделались. Врангель загнан в Крым, и дни его сочтены… Вот теперь и разжигают армяно-турецкую войну, в надежде, что отсюда турки нападут на Баку. В этом случае война с Советской Россией неизбежна…

— Горе тебе, наш бедный народ! Снова ты игрушка в чужих руках, и в конце концов опять же не миновать турецкого ятагана…

Я не очень-то разбирался во всех этих вопросах, но в душе гордился Цолаком: видел, с каким вниманием и доверием слушал его отец. «Надо же, какой он башковитый! — удивлялся я. — Будь на его месте Арсен, едва ли отец так заинтересованно слушал бы старшину. Да и вообще у них и разговора-то такого не получилось бы…»

Мои размышления были прерваны неожиданным стуком в дверь. Отец сказал:

— Войдите.

В комнате появилась Анаит. Сегодня вместо платья сестры милосердия на ней было нарядное цветное платье, и она казалась красивее обычного.

— Гагик-джан, — обратилась она ко мне, — наверху уже собрались гости. Мама твоя беспокоится, как бы ты не опоздал, как бы на тебя не рассердились…

Тут Цолак поднялся, и Анаит, увидев его, смущенно примолкла.

— Познакомься, Анаит-джан, это Цолак, музыкант из оркестра, где Гагик играет, — сказал отец и, повернувшись к юноше, добавил: — А это Анаит, родственница моего домохозяина Аракела-аги…

Цолак с улыбкой пожал руку девушке и спросил:

— Вы не помните меня?.. В тот день, у русской церкви…

— Помню, — краснея, едва прошептала Анаит.

— Если бы вы тогда не вмешались, не скрою, дело могло бы плохо кончиться, — продолжал Цолак.

— Я это чувствовала, — ответила Анаит.

— Что у вас случилось? — поинтересовался отец.

Анаит и Цолак почему-то взглянули на меня и ничего не ответили. Может, им не хотелось говорить об этом в моем присутствии? Но это казалось особенно странным: я же своими глазами все видел.

— Вот вернусь, обо всем расскажу, папа, — сказал я.

Цолак, добродушно посмеиваясь, дал мне щелчка: замолчи, мол. Анаит хотела выйти, но отец остановил ее:

— А что у вас за праздник, да еще в такое-то время?

Анаит бросила взгляд на