Но нет, чужая жена — это чужая жена. Судя по всему, с мужем не всё там было ладно. Она не жаловалась, но видно было, что не хватает ей человечьего, теплого и живого. А может, просто жадная была до общения и жизни — она так же тянулась и ко всем остальным, кто был рядом. Или не так же? Или выделяла Деньку среди всех? Вот кажется, да…

А еще — Надя занималась политикой. Ну да, всерьез. Была официальным членом Демократического движения, у них там свои сходки, собрания, митинги или как там еще это у них называется. Своя газета, своя программа. Да просто — своя тусовка, где можно болтать обо всем свободно и среди своих. Говорить, просто говорить, как же этого не хватало при лично дорогом Леониде Ильиче!

Только на эти собрания она его не звала, да и он и сам не хотел — ему и так Нади было и слишком мало, и слишком много. Однажды в переулке у Патриарших-Пионерских так вроде само получилось, что рука Дениса приобняла за плечи, и вот тут чуть бы еще развернуться и прямо в губы — он замедлил, а она изящно как-то, совсем не обидно отстранилась:

— Вот, смотри, давай еще туда листок!

И стали клеить. И в щечку она его на прощание чмокнула в тот день, как обычно, словно и не было этого полукруга рук, этих губ в опасной близости друг от друга — а он изнывал, он не замечал вокруг девчонок, а взрослую и верную своей семье Женщину боялся оскорбить прикосновением.

А потом пошли рубли. Нет, ну то есть студенты пошли, да как! В скромный ветеранский подвальчик, где были занятия в малых группах (для больших лекций снимали клубные залы, но Денис там ничего не читал), приходили сначала по двое-трое, по семь-восемь, а то и десять человек за вечер — записываться в этот их загадочный УЦ. И несли рубли. А и верно, на что их тратить, если товаров по госценам уже почти не осталось, а тут открылось такое, такое, такое! Цивилизации! Вот всю жизнь, можно сказать, мечтали, и только теперь и руки дошли, и начальство не проитив, и денежки лишние появились от кооперативной новой жизни.

И румяные червонцы, синие пятерки и примкнувшие к ним гордые четвертные, хрустящие, только с Госзнака, или помятые скромно-колхозные, кочевали из хозяйских портмоне и кошельков в аккуратную Надину коробочку. А однажды она попросила:

— Денька, стремно мне одной у себя всю выручку дома хранить. Мало ли что? Давай я тебе часть отдам? Ты только учет веди, что там откуда и куда.

И Денька согласился, шалея от доверия. Или просто от того, что она была молодой, яркой, потрясающей была эта Надя… и он, кажется, тоже ей нравился. Во всяком случае, в первую латинскую группу она записалась сама, он даже не ожидал!

Перед первым занятием он трепетал. Но не забыл развернуть лицом к стене тот самый деревянный портрет Ленина. Вспомнилось отчего-то, как на картошке после первого курса Гошка радостно переводил на латынь народные частушки: «Nostrae regioni datur nova ordo Lenini…» — дальше он на латинском вспомнить не мог. А вот на русском выходило незабываемо: «Нашей области прислали новый орден Ленина, до чего же это нам всё осто.бенило». И в самом деле, точнее не скажешь.

Ильич смирно висел носом к стенке (после занятия Денис, разумеется, его развернул в исходную позицию), десяток студентов от пятнадцати до пятидесяти лет смотрели с интересом и — может, показалось? — недоверием. На столе у стены стояла переносная доска и всё было готово к началу.

— Exegi monumentum aere perennius[5]… — раскатистые, звучные строки Горация ложились самым лучшим мостом к древней и строгой красоте, прежде всех падежей и наклонений. Так когда-то на самом первом занятии по английскому в школе учительница прочитала им первую страницу из «Тома Сойера»… и навсегда сразила маленького Дениску магией чужого слова, сочностью и глубиной неясного языка, который — только немного постарайся — откроется и тебе.

А от Горация — мостик к Пушкину, это в одну сторону, и к неизвестному древнеегипетскому воспевателю писцов, это в другую. И латинский язык как ворота в мир древней учености и вечной красоты. А теперь переходим к алфавиту — да вы и так его уже все знаете.

Всё получилось! С первого раза, на отлично! Его слушали, от алфавита удалось сразу шагнуть к первому склонению, даже текст самый простенький начали читать, Денис наслаждался этим таинством знакомства с языком, словно по волнам скользил под парусом, а гаванью для него были Надины серые глаза. И с этого самого первого раза — когда не хватало уверенности, сил, терпения — искал эти глаза, возвращался к ним, спрашивал безмолвно: тебе как? Ей было — здорово!

Так бы и сегодня, только Надя не пришла — то ли дочка заболела, то ли еще что, мало ли, семья у нее. Да еще ведь и работала, или, вернее, числилась в том же НИИ, где и муж — правда, в последнее время на полставки, номинально. Так что пришлось собирать деньги самому, но это ничего, не впервой — они же друг друга всегда выручают. Сегодня как раз народ вносил деньги за очередные пять занятий.

Он шел теперь по заснеженной улице к метро, в кармане лежали нетяжелым грузом общественные рубли, из которых, впрочем, он заплатит и себе за декабрь. Так ведь куда проще и выгодней, чем в этих всех казенных институтах! Сам себе голова.

Он читал себе собственные стихи. Это бывало с ним и прежде, он даже не читал их — заново сочинял, погружался в те переживания, в то состояние между небом и землей, когда не знаешь, где явь, а где твоя фантазия — и что нужней, на самом деле:

Эта фигура возникла словно бы ниоткуда, Денис не заметил, как он подошел — словно хотел время спросить, или дорогу. Но обратился уверенно:

— Денис Васильевич?

— Что? — он вздрогнул. По отчеству к нему не обращались.

— Аксентьев, Денис Васильевич? — неприметный аккуратный человек в аккуратном пальто почти трогал его за рукав, и было всё так знакомо, так тревожно, нехорошо до жути, в особенности с этим ровным и вежливым голосом.

— Да…

— Вы правильно поняли, — усмехнулся тот, — удостоверение показывать надо?

— Да уж покажите, — закипала внутри какая-то ярость.

— Ну, раз вы настаиваете…

Корочки мелькнули, как тогда, в сортире первого гуманитарного. Но на сей раз Денис заставил себя вглядеться в это протокольное лицо, запомнить имя, фамилию, отчество, невысокое звание — такие же грозные и… никакие, как пальто, как интонация, как взгляд незнакомца.