Тут в офис доставили посылку. По размерам Гордеев сразу же понял, что это картина. Он расписался в получении, дал курьеру на чай и запер дверь своего кабинета. Снял галстук и не торопясь, отодвигая приятные мгновения, разорвал упаковку. Картина оказалась размером примерно метр на восемьдесят сантиметров. Рама на ней была, видимо, более современная, чем сама картина. Что именно было нарисовано, разобрать действительно оказалось мудрено. Гордеев, например, никаких лошадей не увидел, а что касаемо натюрморта, то кое-что имелось. Например, когда он отходил от картины на пару метров, ему казалось, что он видит женщину, запрокинувшую голову и пьющую что-то из бокала. Но если он переворачивал картину, то все изменялось самым невообразимым образом: женщина больше не пила вино, он занималась любовью с неким загадочным существом. Ну и ну! А в нижнем правом углу картины стояла надпись «Chag». Даты, впрочем, не было.

Хотя Гордеев помнил, что великий художник прожил чуть ли не сто лет и умер в восьмидесятые годы прошлого века, картина могла быть самое позднее — двадцатых годов, ведь потом Шагал уже жил на Западе, и едва ли советский инженер-мостостроитель, каким бы он фанатичным коллекционером ни был, смог бы привезти Шагала из-за границы.

Гордеев даже понюхал картину, зажмурив глаза от удовольствия. Разумеется, она ничем не пахла. А не заделаться ли коллекционером, подумал Юрий Петрович и тут же Мысленно добавил: а на какие шиши? Он машинально осмотрел стены, но тут же себя и одернул: Шагала он конечно же отвезет домой… Что ж, до вечера время еще было, и Гордеев вернулся к текущим проблемам.

Позвонил Денис Грязнов, сказал, что вечером уже можно будет заехать за киношным удостоверением.

— На что оно тебе, кстати? — уточнил директор «Глории». — Надеюсь, ты им пользоваться не собираешься?

— Как это не собираюсь! Я с ним в Испанию поеду.

— Тяжело тебе приходится, — посочувствовал частный сыщик.

Затем Гордеев позвонил Турецкому и прозрачно намекнул, что было бы славно, если друг, товарищ и брат по оружию и борьбе организовал ему доступ к материалам дела о гибели Людмилы Монаховой-Зингер.

Турецкий немного подышал в трубку, потом сказал:

— Дело я тебе, конечно, не принесу, сам понимаешь. Но сам заглянуть в него вполне могу. Затребую сегодня же из архива. Скажи мне, что конкретно тебя интересует, и я попробую отыскать.

— Я хочу знать, что она пила на сон грядущий, из которого ей не суждено было вырваться. — Гордеев вздохнул, понимая, что просит от своего друга слишком многого. Хотя кто знает. — Вещдоки, которые были найдены на месте гибели, и заключение судмедэкспертизы о содержимом желудка и крови.

— Ладно. — Турецкий вдруг хихикнул.

— Ты чего? — удивился Гордеев.

— У нас шеф новый.

— В смысле?

— Заместитель генерального. Ты что, телевизор не смотришь? Новый зам генерального прокурора.

— И кто же?

— Носков Михаил Павлович.

— Никогда про такого не слышал.

— Ну да, рассказывай! Бывший главный военный прокурор.

— Ах этот…

— Этот, этот! О Юрка, включи ящик прямо сейчас, он интервью дает.

Михаил Павлович Носков, представительный мужчина лет сорока пяти, давал пресс-конференцию.

В тот момент, когда Гордеев увеличил звук, Носков сказал:

«Я выступаю за то, чтобы скрывшиеся от следствия и суда несли уголовную ответственность — именно за то, что они скрываются. Мы не обязаны бегать за ними и искать: ты знаешь, что тебя обвиняют, приди и дай показания».

Гордеев засмеялся над этой абракадаброй.

— Нет, ну каков индюк, а? — пожаловался Турецкий. Разговор они еще не закончили. — Вообще, знаешь, смотрю и не верю. Похоже на сон. Неужели это все с нами происходит, а?

— Гегеля помнишь? — сказал адвокат. — «Все разумное действительно и все действительное разумно».

— Ты считаешь? — засомневался Турецкий.

— Саня, я надеюсь, он к следствию никакого отношения иметь не будет, — предположил Гордеев.

— Нет, Меркулов остается со всеми своими полномочиями.

— Так чем же тогда этот будет заниматься? У него такой решительный вид. Ему надо зоной какой-нибудь командовать.

— Да хрен его знает, ходят слухи, что кремлевский протеже. А насчет лагеря — хорошая мысль, надо подсказать генеральному.

— Ты бы поосторожней, по телефону-то…

— Плевать.

Гордеев позвонил в Киев семейному доктору Маевских — Михаилу Яковлевичу Рубину. Рубин подтвердил, что у Милы последние полгода были проблемы со сном, и он лично выписал ей снотворное. Причем старался, чтобы это не было нечто радикальное, к чему можно привыкнуть и затем тяжело отвыкать, — посоветовал феназепам. Весьма умеренными дозами. Конечно, ни о каких горстях не могло быть и речи. Вот и все. Бедная девочка мучилась, он искренне старался ей помочь. Депрессия? Нервные болезни? Ничего подобного! Может быть, небольшая усталость и большое недоедание — эти голливудские диеты кого хочешь угробят. Посмотрите на Шварценеггера — это же кожа да кости! Милочкину семью он знает не один десяток лет. Слава богу, ее отец не дожил до этого ужаса! Максимум — по полторы таблетки в 0,05 грамма на ночь. Ну в чем же здесь криминал? Может быть, кто-то собирается его в чем-то обвинить? Нет? Большое спасибо, ему нужно заниматься делами, принимать больных. Нет, из Московской прокуратуры его никто не беспокоил. Нет, из друзей Милы тоже. Ну а теперь он все-таки положит трубку…

Яна позвонила в половине девятого вечера, когда Гордеев уже подъезжал к «Пушкину», извинилась и сказала, что сегодня ничего не получится. Она плотно завязла на репетиции, которая переместилась в актерское общежитие. Но Гордеев, если хочет, может к ней присоединиться. Гордеев подумал и согласился.

Он включил радио в fm-диапазоне. Через минуту Земфира перестала петь и пошли всякие легковесные новости.

«Не удивит ли вас, если вы узнаете, что большинство людей в течение всей своей сексуальной жизни никогда не задавали себе вопрос, почему они это делают? Недавний опрос Диксона людей разного пола выявил такие ответы на вопрос о том, почему они занимаются любовью?

«Потому что это приятно» — 20%

Потому что я очень сексуальна (сексуален) — 16%

Потому что этого ждут от меня мужчины — 11 %

«Вы что, смеетесь?» — 53%

В общем, как можно обнаружить, никто даже не пытался вдуматься, почему он вступает в самые интимные отношения, какие только могут быть на свете…»

Гордеев выключил радио. Он приехал.

Ужин у Маевской в общежитии оказался ничем не хуже того, что мог бы быть в ресторане. Во всяком случае, подумалось Гордееву, в компании всегда есть кому заполнять паузы. Ибо хоть она и просто клиентка, но все-таки — ужин, все-таки — ресторан, все-таки — вдвоем.