Странно – с первых страниц деду было ясно, что описывает он свою жизнь, всю, от начала и до конца. Чуть ли не физически он ощущал перед собой какой-то объем, и полнота его выливалась цепочкой вспыхивающих новых слов. В перерывах между тетрадями не пугала даже пустота, в которой он отдыхал, привычно глядя в окно, – открывая новую тетрадь, достаточно было только написать несколько строк, и уже нащупывалась уверенность, пропускающая вперед себя слова. Но однажды, когда герой вдруг начал вспоминать детство, дед почувствовал, что появилась путаница – казалось, два человека, встретившись наконец, вспоминают, перебивая друг друга, об одном и том же. И тут дед понял, что он ошибся в самом начале, хотя ошибка эта сразу осталась незамеченной в странной своей естественности: детство было пропущено, и начало воспоминаний дед почему-то поместил в город М., когда вдруг увиденным оказался человек, гулко застучавший сапогами по деревянным тротуарам. Не перечитывая, а просто вспоминая написанное, дед понял, что такой полноты, какую он ощущал в самом начале, не получилось – память провела его по новой, неожиданной тропинке.

Это открытие приостановило работу надолго, хотя впереди еще оставалась большая ее часть. Дед оцепенело смотрел в окно, словно был обманут и обижен. Прошло много дней, пока пустота стала невыносимой, и, чтобы избавиться от нее, дед попробовал опять писать. Сначала это было трудно, каждое слово оказывалось чужим, ненужным, но постепенно дни связались между собой одинаковостью занятия – разве только медленней переворачивались страницы и чаще становились перерывы.

И, уже научившись видеть несовпадения, в которых память вздрагивала написанными словами, дед, смирившись со своим неумением, писал с настойчивостью, отработанной за всю жизнь, и строчки с такой же настойчивостью ложились одна за другой, и это было похоже на застывающий за невидимым в высоте самолетом белый шлейф – стремительный в самом начале, он останавливал свое скольжение назад в одной точке и становился широкой полосой.

Выпал снег, изменив все за окном и осветив по-новому комнату, но сразу установились и пошли друг за другом одинаковые дни, и было похоже, что это вспыхивает один и тот же день, пропуская черные промежутки ночей. Короче становился свет, длиннее были ночи – казалось, время замирало, останавливалось в таких чередованиях. В темноте ясно и отчетливо скрипел снег под чьими-то шагами, и блестела, дрожа, длинная трещина в оконном стекле.

Дед сидел, не включая лампу, и в комнате слабо мерцало только окно и светился циферблат ручных часов, которые всегда лежали на столе. Эти часы без единой поломки шли с самой войны, и с годами только слабело в темноте голубоватое свечение. Вошла старуха, включила яркий, слепящий сразу свет и стала загибать на висящем у двери календаре лист, подсовывая его под резинку. Раньше дед иногда шутил: «Ты что не отрываешь, собираешься на следующий год календарь использовать?» Но сейчас глянул на тугой пучок листочков, удерживаемых резинкой, и сказал: «Ты передай всем нашим, чтоб пришли на Новый год – скажи, папа просил». Старуха обрадовалась его голосу, закивала, заговорила быстро: «Да я уж давно сказала – придут, все придут, и сами того захотели». В ту ночь дед долго не мог уснуть, представляя всех, кто через несколько дней соберется за столом в соседней большой комнате. Сын с невесткой и сейчас там спали – их спокойное дыхание слышалось даже через дверь вместе с громким тиканьем настенных часов. А дед, словно в полусне, видел идущие по темной улице фигурки – так будут идти сюда старшая дочь с мужем и детьми. Дед уснул, совсем по-детски храня в себе ожидание уже недалекого новогоднего вечера.

В следующие дни он не смог писать, даже не раскрывал тетрадь, а думал, что скажет, когда его будут слушать дети и внуки.

Дед представлял праздничный стол, заставленный тарелками, бутылками, вот затих беспорядочный разговор, и во всех глазах – старание серьезности и внимания. Кажется, ждут не слов, а конца этой тишины, которая удивляет всех одним чувством. Сколько дед ни обдумывал свои первые слова, они даже в мыслях уже звучали по-чужому, он старался их забыть, чтобы не сказать на самом деле, и только эта картина, когда он стоит в тишине у стола, высокий и чуть наклонивший голову, оставалась неизменной. Дед боялся, что все слова после этого будут похожи на тост, и это подтвердят чокающиеся рюмки, а ему хотелось, чтобы чувство, с каким он поднимется медленно, дождавшись этой минуты, не потревожилось, а сохранилось и даже поделилось на всех, кто будет за столом. Похожее желание всегда было в нем, когда писал: то, что он чувствовал, мгновенно менялось на бумаге, и он спешил, словно догоняя ускользающее впереди.

Прошел последний, длинный день перед новогодним вечером, за дверью – звяканье посуды, вот уже слышны голоса дочери с мужем, их детей – здороваются, раздеваются – так знакомы все эти звуки. Заходят в спальню – холодный свежий запах пришедших с мороза людей, он хочет встать со стула, его удерживают, поздравляют, целуют, слезы льются сами, слабые, и потому нельзя их сдерживать. Дед опускает голову – уже привычка в последнее время, наверное, после больницы, говорит: «Ну, идите туда, я сейчас, сейчас выйду», – и через какое-то время по звукам догадывается, что там все готово, все ждут его. Заглядывает старуха: «Ну, пошли, давай помогу», – но он старается улыбнуться, бодро поднимается и выходит – много света, стол сверкает, и все смотрят навстречу радостно и ожидающе. Он садится, спрашивает о погоде, и сразу это подхватывается, все говорят наперебой, весело и шумно.

И когда проходит время, и уже выпили несколько раз, и общее ожидание смешалось с гулом разговора, дед встает, обводит всех глазами и вспоминает – да, так он и представлял эту минуту. И так же не знает, с чего начать, и когда уже тишина застыла, затянулась, он просто так, только чтобы нарушить ее, говорит: «Ну вот, собрались…» – и опять молчит. А потом неожиданно для себя, уже без остановки, говорит тихо, успевая радоваться, что не надо думать над этими словами, которые сами собой произносятся: «Я вот думал, что вам сказать – последний мой Новый год – конечно, поздравляю, хочу, чтобы вы были хорошими людьми, чтоб не стыдно было мне… Там, в столе, тетради – конечно, подумаете, что старик свихнулся, но вот умру, может, почитаете, может, интересно кому будет – внуки вырастут… Пока силы будут, буду вспоминать, записывать, хотя и не умею я это». Дед посмотрел на всех, и ему показалось, что и о тетрадях всем известно, и даже веселее от этого стало. «Ну что же, главное – любите друг друга, на то и родня…» Он сел, боясь заплакать здесь, за столом. После паузы все зачокались – тихо, без лишнего звона. Он тоже взял рюмку, невесело пошутил: «А что, напьюсь сейчас, я пьяница известный…»

Он скоро пошел спать, все еще долго сидели за столом, насколько можно, старались не шуметь, и совсем обычно, как и всегда, прошла эта новогодняя ночь. Старуха проводила за ворота дочь и еще долго стояла, глядя, как все они идут под фонарями. На улице слышались громкие голоса – возле соседней хаты гуляла молодежь.

Через несколько дней после Нового года дед опять стал писать, и казалось, что более спокойно ложились друг за другом слова. Так же, как и тогда, за столом, они освободились от волнения и особенного смысла, с которым так трудно было им совпасть, и дед старался просто переписать все события, которые удавалось вспомнить, и только больше на страницах появилось дат, и на самих обложках указывались границы времени.