медведя аль сохатого свалю. Когда отец помер, я совсем в лес ушел. А лесником у нас тогда Степан Дорофеич был. Лютый мужик, пес его съешь. Чистый зверь в образе человеческом. Баре понаедут, так он перед ними мелким бесом рассыпается. Пятки лизал бы. Ну, а нам, мужичью, спуску не давал. И что обидно, охотничать запрещал. Все это, говорит, господское, и вам, рвани несчастной, в лесу делать нечего.

Нилыч умолк. Воспоминания всколыхнули старые обиды. Я разлил в кружки вино и предложил выпить. Старик не заставил себя просить, осушил кружку и даже крякнул.

— Хороша наливочка-то у вас, — заметил он, — такая приятная…

Он разрезал дыню на длинные ломти и принялся угощать меня.

— Ну, а дальше что? — напомнил я.

— Всему свой черед. А хорошо-то как сегодня!

Вечер и в самом деле выдался теплый, спокойный. Солнце только что опустилось за дальний лес, и на западе багровела широкая полоса заката. Ветер утих, и ничто не нарушало тишины.

— Так вот, — продолжал свой рассказ Нилыч, — отправился этак-то я в лес поляшей[4] пострелять, да и наткнулся на эту образину — Степана Дорофеевича, значит. Мужик он был здоровый, одним видом пугал до смерти. Подходит ко мне спокойненько и говорит: «А, друг Егорушка, пожаловал». Я ружьишко свое за спиной прячу. Он видит, конечно. «Чего это ты, говорит, по лесу гуляешь? Не за малиной ли пришел?». От страху-то я разума лишился. «За малиной», — отвечаю. «А зачем ты, собачье рыло, самопал таскаешь?» Да и цап мою шомполку. «Не знаешь, что лес господский, и никто в нем охотничать не может без особого на то разрешения? Не знаешь, крапивное семя?». И так страшно сверкнул глазищами, что я совсем перетрухнул.

Нилыч выразительно посмотрел на бутылку с остатками наливки.

— Не рано ли будет? — спросил я, не решаясь наливать.

— В самый раз, а то в горле что-то першит.

Егор Нилыч выпил, пожевал дыню и, разглаживая бороду, снова заговорил.

— Долго надо мной потешался Степан Дорофеич, а потом сказал: «Вот что, Егорушка, самопал твой я у себя оставлю. А ты мне завтра к вечеру глухаря живого доставишь. Барин требовал. Добудешь — верну ружьишко. Пустой придешь — не спрашивай». И ушел. Долго я, как пень, стоял и все соображал. Как же это глухаря живьем поймать, если и ружьем-то трудно добыть? А делать нечего. Жаль мне свою шомполку. Была отменная, хотя и старенькая. К тому же охотой только и жил…

Знал я такое место, где глухари водились. Пошел. Чем, думаю, черт не шутит. Поставлю силки, авось попадет. Иду, так-то, задумался и вдруг — бух! Полетел в какую-то яму. Чуть шею не свернул. Опамятовался; смотрю: яма глубокая, стенки ровные, земля, что камень. Видать на волков копали или на коз. Сверху она хворостом была забросана, я и не заметил.

Попробовал выбраться — не выходит. А тут вечереть стало. Вот я, как зверь, и сижу в яме. Тесно: два шага в одну сторону, два — в другую. Ногти все сорвал, а толку нет. Кричал, пока не охрип. Живой души тут и днем-то не бывает, не то, что ночью. А пропадать неохота. Бился в яме, пока вконец не обессилел. Измучился и уснул. Прямо в грязи да в водице, что собралась в яме-то.

Нилыч замолчал. Ясные глаза его затуманились. Молчал и я, хотя мне очень хотелось узнать конец этой истории. Долго мы так просидели. Но вот старик вздохнул и заговорил:

— Утром опять стал карабкаться, землю зубами грыз. Кричал часто. Так и прошел этот день. А тут еще в животе заурчало: сутки не ел, пить охота. Вторая ночь пришла. Подбирался кто-то к яме, глазищи сверкали, только я уж плохо соображал. Медведь, должно быть, наведывался. Три дня просидел. И подняться уж не мог и кричать перестал. Прикончил бы себя — все едино пропадать — да под рукой ничего не было. На шестой день бабы-ягодницы на яму набрели. Слышу, вроде голоса. Собрал силенки и давай звать. Помогите, мол, человек тут. Испугались они, не подходят. Спасибо, выискалась одна посмелее. Глянула на меня, и, видать, в потемках-то ей не красавцем показался. Однако поняла, что не леший в яме.

Вытащили они меня. Лесину приволокли, в яму спустили. По ней и выбрался. Месяц потом провалялся, пока в себя пришел. А как глянул в зеркальце — и не узнал. Парень-то я видный был, а тут старик на меня смотрит. С той поры и побелел…

Рассказ Нилыча произвел на меня сильное впечатление, и я проникся к старику еще большим уважением.

— А лесничий что, не встречался больше?

— Степан Дорофеич-то? Как не встречаться…

Голос Нилыча стал глухим. Он замолчал и долго смотрел в одну точку. Я не решался прервать думы старика, терпеливо ждал, когда он сам заговорит. Долго мы так просидели. Наконец, он повернул ко мне лицо, и странно — я не узнал его. Не было ни доброй улыбки, ни ясного ласкового взора. Что-то жестокое, холодное и, вместе с тем, жалкое было в лице-этого человека.

Старик расстегнул ворот рубашки, словно ему душно стало, глубоко вздохнул и продолжал:

— Как только я на ноги поднялся да увидел, что со мной сталось, места себе не находил. Верите — почти спать не мог, все обдумывал, как бы Дорофеича повидать. Пришел к нему вечером, когда в избе он один был. Увидел меня лесничий, не узнал: «Ты кто?» — спрашивает. «Посмотри лучше, может и припомнишь». Он попятился, руками замахал, в лице переменился. Хоть и зверь, а перетрусил. Вижу — признал. Спокойненько так говорю ему: «Ружьишко мое у тебя. За ним пришел». «Изволь, братец, получи. Мне чужого добра не надо». Снимает со стены шомполку и мне протягивает, а у самого руки трясутся. Тьфу, ты, думаю, пакость какая, и на человека-то не походишь. Руки марать о твою грязную душу противно. Говорю ему: «В тот раз ружье у меня заряжено было, так ты уж, Степан Дорофеич, опять заряди». «Да я тебе, Егор Нилыч, припасу дам, а зарядишь потом». «Нет, — отвечаю, — ты заряди». Видит, со мной спорить не стоит. Зарядил. «А теперь, — говорю, — помолись-ка богу, Степан Дорофеич. Может, простит он тебя, подлеца». Тут упал лесничий на колени, ноги мои лобызать начал. И до того противно стало. Уйти хотел. Однако подумал: много через него горя люди приняли и еще много примут. Пусть уж я за всех в ответе буду… Прикончил я его… Потом бежать пришлось. С собаками искали. Да я в такую крепь забился, что и сам едва выбрался. После той