Начавшаяся при Горбачеве политика гласности позволила открыто публиковать и обсуждать всевозможные теории заговора. Эта тенденция наложилась на формировавшуюся годами привычку советских граждан наблюдать друг за другом в общественных местах, в коммунальных квартирах, взращивая подозрительность по отношению к ближнему[192]. К тому же Запад в глазах обычного советского человека был во многом мифологизированным, вымышленным пространством: одни стремились туда, другие его опасались[193]. С годами подозрительность стала центральным элементом сознания позднесоветского человека, а появившаяся благодаря политике гласности возможность читать и обсуждать любые источники открыла невероятные перспективы для конспирологического мифотворчества. В постсоветское время, во многом благодаря активности публичных интеллектуалов, эта культура приобрела свои особенности и стала превращаться в мейнстрим[194].

Как бы странно это ни звучало, но появление теории заговора – это своеобразный интеллектуальный труд, и вклад в него людей, профессионально занимающихся производством идей, трудно переоценить. Чтобы звучать убедительно и получать общественную поддержку, теории заговора должны рассказывать о чем-то актуальном, показывать причинно-следственную связь между событиями, приведшими к триумфу заговорщиков. В идеале они при этом должны еще опираться на многочисленные источники, наукообразность и убедительность изложения – конек теорий заговора[195]. Кроме того, конспиролог с высоким социальным статусом – ученый, писатель, известный режиссер или политик – имеет больше шансов убедить публику в том, что заговор существует, чем обычный, никому не известный человек.

Собственно, как мы видели в предыдущей главе, рождение культуры заговора тесно связано с формированием образованного класса. Многие известные интеллектуалы периода империи использовали свой ресурс публичности, чтобы убедить в существовании заговора как политические элиты, так и читающую городскую публику. В советское время писатели, журналисты и ученые получали государственную поддержку (через формальные и неформальные связи с органами власти и спецслужбами) для производства разного рода теорий заговора[196]. Горбачевская гласность открыла путь нескончаемому потоку конспирологического мифотворчества, и оно очень быстро завоевало книжный рынок на фоне того, что ухудшающееся состояние экономики и общий кризис советской системы подталкивали все больше людей к устойчивой вере в антирусский заговор. Этому помогли и именитые интеллектуалы: этнограф и писатель Лев Гумилев, специалист по международным отношениям Анатолий Уткин, историк Игорь Фроянов и многие другие своим авторитетом легитимировали многие антиеврейские и антизападные идеи, сделав их частью общественного дискурса[197]. После 1991 г. смотреть на мир сквозь призму заговора стало незазорно, а для многих публичных интеллектуалов еще и выгодно – это приносило гонорары, медийную известность и возможность приблизиться к власти.

В этой главе я предлагаю начать анализ российской конспирологической культуры через рассмотрение роли постсоветских публичных интеллектуалов в процессе создания и распространения теорий заговора[198]. В литературе на иностранных языках много было написано о некоторых деятелях культуры заговора в России[199], но мало об их идеях и том, как они вплетались в ткань постсоветской политики и разнообразных идеологических игр[200]. Важно помнить, что многие авторы, рассмотренные в этой главе, имели или до сих пор имеют тесные связи с разными структурами власти. И пусть многие из них сейчас вне этих структур или не так активны в медиа, но их идеи во многом отражают состояние умов во властных кругах, а также служат интеллектуальной подпиткой тех или иных политических решений.

В глазах Хофстэдтера поборники «параноидального стиля» имели ограниченную общественную поддержку и потому были отнесены к маргиналам, чье мнение разделяется ограниченной частью общества. Марк Фенстер в своей критике Хофстэдтера замечает, что историк был напуган популистской демагогией правых и попросту воспринимал теории заговора как идеи, относящиеся к идеологии политических радикалов, а не уважаемых политиков мейнстрима[201]. Это разделение стоило некоторым американским интеллектуалам и журналистам репутации в глазах «умеренного» класса, чьи взгляды исключали возможность серьезного отношения к каким бы то ни было теориям заговора[202]. В результате сегодняшний всплеск «антиинтеллектуализма», тесно связанный с так называемой критикой либеральной повестки дня, опирается на неопопулистское движение, состоящее из консервативных политиков и мыслителей[203]. Их цель – разрушить консенсус, созданный «коррумпированными» левыми элитами, и вернуть голос «обычному человеку».