Согласен с И.В. Поткиной и другими коллегами (О.Н. Катионовым, Я. Коцонисом, Г. Фризом): причины революции действительно требуют дальнейшего исследования. Свой вклад в это я вижу лишь в следующем: (а) доказал несостоятельность наиболее распространенного объяснения революции, сводящегося к системному кризису и пауперизации населения, (б) показал причинно-следственную связь между успешной модернизацией в России, как и везде в мире, с ростом социального напряжения и протестных движений в обществе, подчеркнув необходимость обратить более пристальное внимание на политический аспект проблемы, включая и коллективную психологию[14].

Вызвала возражения моя интерпретация успехов развития гражданского общества и его роли в русских революциях (В.П. Булдаков, Н.А. Иванова, И.В. Михайлов, П.П. Щербинин). В последние 10 лет российские и зарубежные историки накопили богатый материал, убедительно доказывающий: генезис гражданского общества относится к последней трети XVIII в., когда появились первые добровольные общественные организации, общественное мнение и достаточно свободная пресса, а в начале XX в. налицо имелись его основные элементы. Речь идет не о наличии в стране гражданского общества, а лишь о том, что оно постепенно развивалось, благодаря чему в начале XX в. сформировались его основные элементы. Действовали конституция, всероссийское представительное учреждение, институты городского и губернского самоуправления, независимый суд; население обрело гражданские и политические права. Сложился механизм принятия политических решений, в котором участвовали представители общества, функционировали достаточно свободная пресса, общественное мнение, политические партии, тысячи общественных организаций. При этом, вопреки мнению Н.А. Ивановой, ядром гражданского общества, его хребтом, организационной основой являлись именно добровольные ассоциации и, вопреки мнению П.П. Щербинина, контроль государства за их деятельностью — общемировая практика, а не свидетельство слабости российских обществ.

Утверждения П.П. Щербинина: «проявления общественной самореализации и деятельности общественных организаций в столицах и провинции кардинально отличались»; в провинции отсутствовала свободная пресса, не было развитого общественного мнения, политических партий; провинциальная бюрократия не давала добровольным ассоциациям проявлять общественную инициативу — не соответствуют действительности. Сравним столицы и Тамбов, откуда родом П.П. Щербинин.

Добровольные общества распределялись по стране достаточно равномерно в соответствии с относительной численностью населения. Например, число благотворительных обществ в 48 губернских городах Европейской России на 1898 г. равнялось 1662, из них в Петербурге — 355 (21,4% всех обществ), в Москве — 259 (15,6%), в Тамбове — 13 (0,8%). Но и население губернских городов распределялось похожим образом: в Петербурге — 1265 тыс. (22,1%), Москве — 1039 тыс. (18,2%), Тамбове 48 тыс. (0,8%), следовательно, по числу благотворительных обществ на 1000 человек городского населения Тамбов даже опережал столицы. В отношении кооперативов на 1000 человек населения Тамбовская губерния отставала от столичных, но незначительно. Число кооперативов в 50 губерниях на 1913 г. составляло 19 265, в том числе в С.-Петербургской губернии 523 (2,7% от всех кооперативов), в Московской — 414 (2,1%), Тамбовской — 347 (1,8%), а доля губерний в населении равнялась соответственно 2,5% (3137 тыс.), 2,8% (3591 тыс.) и 2,8% (3530 тыс.). То же следует сказать о всех видах добровольных ассоциаций (религиозных, студенческих, профсоюзных, клубов и т.п.), число которых накануне Первой мировой войны в 50 губерниях Европейской России превысило 54 тыс.: свыше 19 тыс. церковно-приходских попечительств (1902 г.), 13 тыс. кредитных и ссудно-сберегательных товариществ, 10 тыс. потребительских кооперативов, 5,8 тыс. сельскохозяйственных обществ, около 5 тыс. благотворительных обществ (4958 в 1898 г.) и сотни ассоциаций другой специализации, объединявших миллионы человек — только кооперативы всех видов охватывали около 11 млн. членов. За время войны число добровольных организаций, если ориентироваться на увеличение количества кооперативов до 63–64 тыс., существенно возросло, охватив до половины всего населения страны. Если даже количество ассоциаций других видов осталось прежним, то все равно их общее число превысило 90 тыс.

Известный эксперт по данной проблеме, А.С. Туманова (П.П. Щербинин по ошибке зачисляет ее вместе с американским историком Дж. Брэдли в свои сторонники) на самом деле утверждает: «методы грубого вмешательства в общественную жизнь не были определяющими чертами стиля руководства губернаторов изучаемого периода», «признание отдельных позитивных сторон организованной самодеятельности общества было характерно даже для самых консервативно настроенных губернаторов дореволюционной России». В Тамбове на рубеже XIX–XX вв. действовало 69 ассоциаций численностью от нескольких десятков до тысячи членов, проводивших довольно активную общественную работу. Местная коронная власть чутко реагировала на требования местного общества, а если этого не делала, то лишалась должностей. Под давлением общественного мнения правительство отрешило от должности тамбовского губернатора Н.П. Муратова и перевело его в Курскую губернию, где он вновь вступил в конфликт с местным обществом, который закончился аналогичным образом. Что касается контроля со стороны властей за деятельностью общественности, то, по мнению А.С. Тумановой, это было необходимо ради сохранения социального порядка: «Учитывая неподготовленность российского общества к демократии, подтвердившуюся всем ходом исторических событий накануне и после Октября 1917 г., следует признать, что общественная самодеятельность не могла быть совершенно свободной от государства, и неконтролируемый процесс создания и деятельности общественных организаций таил в себе немалую опасность».[15]

Перехожу к ответам на соображения отдельных авторов.

М.А. Давыдов привел, на мой взгляд, неоспоримые аргументы в пользу тезиса о постепенном повышении уровня жизни в пореформенной России. Основываясь на транспортной статистике, он пришел к следующим выводам.

Данные ЦСК и земств преуменьшали размеры сборов хлебов, поскольку так или иначе основывались на опросах крестьян, заинтересованных в их занижении.

«Голодный экспорт» — миф. Соотношение внутреннего и внешнего хлебных рынков в XX в. изменилось в пользу внутреннего. Экспорт хлеба из России увеличивался в конце XIX — начале XX в. прежде всего за счет лишь семи губерний степной полосы, дававших в сумме 82% прироста вывозных перевозок всех хлебных грузов. Эти данные являются также ответом на мнение М.Д. Карпачева о существовании «голодного экспорта».