рублей милостыни. С 21 ноября 1670 года подьячий Посольского приказа Панфил Тимофеевич Белянинов стал царевича Федора «учить писать». 24 ноября 1674 года «за то, что он выучил… царевича… писать», Белянинов был пожалован в дьяки (в 1681 году он стал думным дьяком). Все эти годы (1669–1674) для Федора Алексеевича изготовляли «учительные» книги, «учительную скамейку», существовала его «учительная палата»{100}.

Первые Романовы писали крайне редко — это было не царское занятие, — и Федор не был исключением. Создается впечатление, что подьячий Посольского приказа, где была великолепная писцовая школа, четыре года (!) занимался именно тем, что учил шифровать текст и вырабатывал у царевича особый, ни на что не похожий «царский почерк» — те кошмарные, подчеркнуто безграмотные каракули, которыми особенно прославился Петр I. В противном случае Алексей Михайлович, получив от сына шифрованное поздравление на Новый год, должен был лишить Белянинова головы, а не присваивать новый чин{101}.

Документы не упоминают в связи с образованием Федора Алексеевича Симеона Полоцкого, который, по общему мнению, был главным учителем царевича (а также его брата Ивана и сестры Софьи). Однако известно, что царь Федор проявлял к «отцу Симеону» огромное уважение, а после его кончины 25 августа 1680 года заставил ученика Полоцкого Сильвестра Медведева четырнадцать раз переделывать эпитафию, которую «указал на двух каменных таблицах вырезать, позлатить и устроить над гробом… своей государской казною». Мало кто из величайших мужей России удостаивался тогда таких слов:

Зряй, человече, сей гроб, сердцем умилися,

О смерти учителя славна прослезися:

Учитель бо здесь токмо един таков бывый,

Богослов правый, церкве догмата хранивый.

Муж благоверный, церкви и царству потребный,

Проповедию слова народу полезный…{102}

Очевидно, именно Симеон Полоцкий выучил царевича Федора латинскому и польскому языкам. В библиотеке Федора Алексеевича ясно виден его глубокий интерес к истории церкви и богословию, в том числе к его южнорусскому и даже польскому направлению. Богато представлена в библиотеке риторика, много книг на разных языках по истории: славяно-русской, мировой, отдельно украинской, казанской, польской, римской, китайской. Вместо обычных в московских библиотеках «хождений» историко-географические знания Федор Алексеевич черпал, например, в «Проскинитарии» Арсения Суханова, латинских описаниях Амстердама и Рима. Русский перевод книги по астрономии соседствовал с латинской книгой по архитектуре.

Несколько отечественных трактатов по дипломатическому этикету и медицине пребывали в царской «комнатной» библиотеке вместе с переводным трактатом «О пушках» и еще тринадцатью другими рукописными и печатными военными руководствами. Книга опального Никона сочеталась с материалами против раскольников. Наконец, у Федора Алексеевича были все новые труды Симеона Полоцкого и издания его украинских единомышленников.

Архиепископ Лазарь Баранович, основавший в 1674 году типографию в Новгороде-Северском (в 1676 году она была переведена в Чернигов), нисколько не сомневался, что Федор Алексеевич по образованию принадлежит к одной с ним культуре, и не ошибся. Еще в 1672 году, посвящая царевичу свои «Жития святых отцов», Баранович пояснял, что книгу «издал языком польским, ибо извещен, что царевич Феодор Алексеевич не только нашим природным, но и польским языком чтет книги»{103}. Его довольно сложная по стилю и языку книга «Меч духовный» (Киев, 1666) оказалась в библиотеке Федора в двух экземплярах, «Трубы словес проповедных» (Киев, 1674) — в шести, а «Огородок Марии Богородицы» — в пятнадцати!

Зная о внимании Федора Алексеевича к своему творчеству, Баранович сразу после восшествия государя на престол, 26 февраля 1676 года, послал в Москву весьма почтительную поэму «Вечерний плач и заутренняя радость» (о смерти Алексея и воцарении Федора), содержащую, как отметил А. С. Лаппо-Данилевский, схоластические рассуждения о качествах государя: великом разуме, любви к наукам, мудрецам и истории, к «сущим под собою» (подданным), к правде и закону, о милосердии царя и сотворении им «полезного всем и всему царству»{104}.

«Вирши плачевные», как поэма названа в описи царской библиотеки, заняли почетное место рядом со сходным по теме «Гласом последним и заветом премудрым с благословением… Алексея Михайловича… на царство к сыну своему… Федору Алексеевичу»{105}. После женитьбы Федора на Агафье Симеоновне Грушевской Лазарь Баранович поздравил его также достаточно сложной для не посвященных в схоластическую поэтику книгой «О пяти ранах Иисуса Христа» (на польском, латинском и церковнославянском языках). В ней, помимо призыва к решительной борьбе с Турцией и Крымом, были помещены две публицистические гравюры в духе барочной «эмблематической поэзии», прославляющие Московское государство, воинство и царскую чету за крепкую защиту православия и аллегорически изображающие победу разума и добродетели над пороками и смертью. Это было сугубо элитарное издание{106}. Даже трактат Симеона Полоцкого «Венец веры кафолической», посвященный царевне Софье, оказался в библиотеке царя-книголюба и, согласно помете в описи, был передан царевне после его кончины.

Глава 3

ЦАРЬ-ФИЛОСОФ

Нет сомнений, что юный государь, с интересом читавший сложную схоластическую литературу, разделял философию освоенного им «учения». Это ярко проявилось в утвержденных им принципах реализации «свободных мудростей» в России — «Привилегии Московской Академии», — изложенных от царского лица лучшим учеником Полоцкого Сильвестром Медведевым. Ученые долго и не без причин старались затушевать значение этого документа. Лучше всего выразил господствующий взгляд И. Е. Забелин, заявив, что до Петра знания были замкнуты «в одном кругу церковности».

«Об устройстве светского образования и светской учености, какая требовалась уже неотложно не только для укрепления, но и для спасения государства», не могло быть и речи, особенно «прямым учреждением… академии… по мирскому плану, согласно потребностям и интересам гражданственности, всеобщим интересам государства. О таком решении, — утверждал историк, — в умах того времени не могло возникнуть и помышления, по той причине, что не были еще ясно поняты и сознанны сами эти государственные потребности».

Это глубокое заблуждение, лежащее в основе легенды о Петре Великом, разбивается уже начальными фразами «Привилегии»: «Первая и величайшая должность государя — охранение восточной православной веры и о расширении ее помышление; так же той подобная — о благочинном государства управлении и о защищении Царь-философ 57 иметь тщание. Знаем же едину оных и прочих царских должностей родительницу, и всяких благ изобретательницу и совершительницу быть: мудрость». Именно учением, науками «все царства благочинное расположение, правосудия управление, и твердое защищение, и великое распространение приобретают!» — утверждает царь Федор. Очевидно, что мысль о значении науки для «укрепления и прославления государства» (И. Е. Забелин) зародилась в России не только у «маленького, а потом взрослого Петра-Преобразователя».

Церковное училище или университет?

Но может быть, старший брат