Самовар, отмытый и отполированный, стоит на буфете. Бригитта специально поставила его так, чтобы Ханнелора не могла не заметить. Однако та ни словом не обмолвилась, придя в гости. Пожалуй, следовало его затопить, однако Бригитте не хотелось зря рисковать. Вдруг что-нибудь случится? Поцарапают чайной ложечкой, ударят о раковину… Всякое бывает. В свой последний визит Ханнелора застыла при входе в гостиную. Неужели заметила? Но она спросила:

— Вы что-то передвинули?

И продолжала осматриваться, старясь понять, что изменилось.

— Да, мы сделали перестановку, — ответила Бригитта.

— Как ловко! — откликнулась Ханнелора. — Стало гораздо просторней.

Бригитта знала, что стены не двигаются сами собой. Такого не бывает! Памяти нельзя доверять. Если бы ее попросили отвернуться и нарисовать комнату, она бы наверняка ошиблась. Перепутала бы размеры и перспективу. Даже когда дело касается чего-то родного и близкого, память подводит, что уж говорить про комнату. Нет, стена осталась на месте. Фюрер висит, где раньше.

Готлиб поднял глаза от работы.

— Исключительное сходство, — кивнул он на портрет. — Как живой.

— Ты видел его? — удивилась Бригитта.

Вполне возможно. Почему ей раньше не приходило это в голову? Работа ее мужа (чем бы он там ни занимался) имеет национальное значение. Фюрер наверняка инспектировал их. Они обменялись рукопожатиями? Говорили?

— Нет, — сказал Готлиб. — Я его не видел. А даже если бы и видел, то не сказал бы.

— Значит, видел! — воскликнула Бригитта. — Представляю лицо Ханнелоры…

Да, Ханнелоры, которая носит не снимая свой почетный крест немецкой матери, которая одна занимает огромную квартиру в Далеме, которая получает кофе из Бельгии и меха из Норвегии от своих четырех сыновей, служащих в Вермахте, которая игнорирует Бригиттин самовар (хотя тот гораздо изысканнее, чем ее собственный) и которая теперь еще и работает в пункте первой помощи по ночам. Бригитте никогда с ней не угнаться.

— Не стоит говорить Ханнелоре, что я его видел. Или что не видел. А я не видел.

— Ясно… Ты не видел его.

Готлиб продолжил вырезать силуэт.

* * *

Я знаю, что Готлиб Хайлманн никогда его не видел. Говорят, рейхсканцлер время от времени заезжает в их отдел. И в один из своих визитов был представлен некоторым коллегам Готлиба, включая его непосредственного соседа. Готлиб верит, что видел эту встречу через матовое стекло: суматоха вскинутых в приветствии рук, обмен шутками, которые он не расслышал. Размытые фигуры, похожие на призраков. И почти сразу удаляющиеся шаги по безупречно чистому коридору. Прямо скажем, не много. Но даже это Готлиб не считал нужным рассказывать своей жене. Не надо, чтобы посторонние знали о перемещениях фюрера. Так безопаснее. Кто знает, возможно, он везде. Как Господь Бог всемогущий, как газ в герметичной камере.

В банке из-под меда, стоящей на подоконнике, Эрих хранит свои сокровища: раковину улитки, желудь, мертвую пчелу — у нее даже крылышки целы. Интересно, пчелы, когда умирают, тоже превращаются в прах? Но ведь эта цела. Тогда почему вся земля вокруг не усыпана нетленными трупиками пчел? Еще в банке стоят флажки с парада; они выцвели и стали серо-розовыми, как вечернее небо, предвещающее хорошую погоду. А на дне банки лежит банкнота в десять тысяч марок, еще из тех времен, когда деньги стоили так мало, что в городах люди не могли купить буханку хлеба за целую корзину таких бумажек. Папа подарил ее Эриху перед тем, как уйти на войну.

— Что ты видишь? — спросил тогда папа, показывая на купюру.

— Человека, — ответил Эрих.

— Посмотри внимательнее.

Эрих стал всматриваться в портрет. Там был человек, одетый в старомодный костюм и шляпу; он смотрел на нули и, казалось, хмурился, не веря своим глазам.

— Переверни, — сказал папа. — Что ты видишь?

— Еще одного человека.

— Что на шее у крестьянина?

— Это крестьянин?

— Не похож?

— Не очень.

— Взгляни на его шею. На воротничок. Видишь?

— Да, папа, вижу.

Но Эрих не видел ничего, кроме крестьянина, лежащего на боку и будто придавленного сверху нулями, как тяжелыми камнями.

В этот день к ним пришел представитель Имперского продовольственного комитета, чтобы измерить поля, пересчитать кур и взвесить коров. Когда папа разговаривал с ним, Эрих снова достал подаренную банкноту и долго рассматривал ее то с одной, то с другой стороны. Смотрел и смотрел, пока не заболели глаза: отодвигал ее и прищуривался, подносил к самому носу так, что затертая бумага касалась ресниц. И пахла осенью. Он ничего не видел.

* * *

Уже два года, как отца нет дома. Но и без него на полях росли пшеница и ячмень, наливались початки кукурузы, Ронья таскала телегу, коровы давали молоко, мама рубила курам головы. Все без папы.

— Фюрер о нас позаботится, — не уставала повторять мама.

Когда на ферме появились работники-иностранцы, она удовлетворенно кивнула:

— Вот видишь?

Работники спали в сарае, часть которого они сами приспособили для жилья. Эриху запрещалось ходить туда одному и разговаривать с ними, потому что они чужеземцы, и кто знает, что у них на уме, даже если выглядят они вполне миролюбиво. Они почти не говорили по-немецки и, если замечали, что их слушают, тут же замолкали. Однако до Эриха иногда доносились их разговоры через раскрытое окно детской. Их говор был мягче и свободнее, чем у немцев. Эрих повторял про себя те слова, которые ему удалось услышать. Они свистели и жужжали у него на языке, и ему казалось, что еще чуть-чуть, и он поймет их смысл. Надо только как следует сосредоточиться. Но значение ускользало, как сон после пробуждения.

Маме приходилось объясняться жестами, давая задания работникам. И те из них, которые находились вне маминого поля зрения, улыбались, наблюдая, как она доит невидимых коров, ощипывает невидимых кур и копает невидимые ямы невидимой лопатой.

* * *

Эрих лежал в высокой траве и крутил свою игрушку, растягивая нитки между большим и указательным пальцами. Он наблюдал, как половины то сливались в одно лицо, то разделялись. То сливались, то разделялись. Ульи гудели, пчелы летали. «Стать водой, а затем льдом», — плакала Луиза. «Никто не пил из колодцев», — рассказывал дедушкин брат. Было сложно понять, высоко ли летают пчелы: может, это пылинки, кружащие перед глазами, а может, огромные птицы, парящие в вышине. В школе учительница повесила схему, как выглядят немецкие и вражеские самолеты с земли, чтобы все заучили их силуэты и знали, когда надвигается опасность. Странно, думал Эрих, но некоторые боятся пчел: застывают как вкопанные или начинают беспорядочно махать руками, будто тонут. Вот, например, Лина из Имперской службы труда. Ее, как и работников, прислали к ним на ферму для помощи, потому что все немцы должны исполнить свой долг, и вообще труд — это почетно.