Привязав лошадь к Нюриной калитке, председатель Голубевподнялся на крыльцо. Нельзя сказать, чтобы он при этом сохранял полноеприсутствие духа, скорее наоборот, он входил в Нюрин дом, испытывая примернотакое волнение, как входя к первому секретарю райкома. Но он еще по дорогерешил, что войдет, и сейчас не хотел отступать от этого своего решения.

Постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, открыл ее. Чонкинпри его появлении испуганно и растерянно зашарил глазами по комнате, ища, кудабы сунуть пяльцы.

– Рукоделием занимаетесь? – спросил председатель вежливо, ноподозрительно.

– Чем бы ни заниматься, лишь бы не заниматься, – сказалЧонкин и бросил пяльцы на лавку.

– Это верно, – сказал председатель, топчась у дверей и незная, как продолжить разговор. – Так, так, – сказал он.

– Так, не так, перетакивать не будем, – пошутил в ответЧонкин.

«Все вокруг да около, уводит в сторону», – отметил про себяпредседатель и решил пощупать собеседника с другого конца, затронуть вопросывнешней политики.

– В газетах пишут, – осторожно сказал он, подходя ближе кстолу, – немцы обратно Лондон бомбили.

– В газетах чего не напишут, – уклонился Чонкин от прямогоответа.

– Как же так, – схитрил Голубев. – В наших газетах чего зряне напишут.

– А вы по какому делу? – спросил Чонкин, чувствуя какой-топодвох.

– А ни по какому, – беспечно сказал председатель. – Простозашел посмотреть, как живете. Донесение пишете? – спросил он, заметив на столеконверт с воинским адресом.

– Да так, пишу что ни попадя.

«До чего же умный человек! – мысленно восхитилсяпредседатель. – И с этой стороны к нему подойдешь, и с другой, а он все равноответит так, что ничего не поймешь. Небось высшее образование имеет. А может, ипо-французски понимает».

– Кес кесе, – сказал он неожиданно для самого себяединственные французские слова, которые были ему известны.

– Чего? – Чонкин вскинул на него испуганные глаза и замигалпокрасневшими веками.

– Кес кесе, – упрямо повторил председатель.

– Ты чего это, чего? Чего говоришь-то? – забеспокоилсяЧонкин и в волнении заходил по комнате. – Ты, слышь, это брось такие словаговорить. Ты говори, чего надо, а так нечего. Я тебе тут тоже не сбухты-барахты.

– Я и вижу, не с бухты-барахты, – решил наступатьпредседатель. – Установили тут наблюдение. Дураки-то, думаете, не поймут. Адураки нынче тоже умные стали. Мы все понимаем. Может, у нас чего и не так, дане хуже, чем у других. Возьмите хоть «Ворошилова», хоть «Заветы Ильича» – вездеодна и та же картина. А то, что прошлый год сеяли по мерзлой земле, так это жпо приказу. Сверху приказывают, а колхозник за все отдувается. Не говоря уже опредседателе. А вы тут на самолетах летаете, пишете! – кричал он, распаляясьвсе больше и больше. – Ну и пишите чего хотите. Напишите, что председательколхоз развалил, напишите, что пьяница. Я сегодня вот выпил, и от меня пахнет.– Он наклонился к Чонкину и дыхнул ему прямо в нос. Чонкин отшатнулся.

– Да я-то чего, – сказал он, оправдываясь. – Я ведь тоже нетак просто, а по приказу.

– Так бы сразу и сказал – по приказу, – даже как быобрадовался председатель. – А то сидит тут, как мышь, бабой замаскировался. Акакой приказ-то? Партбилет положить? Положу. В тюрьму? Пожалуйста, пойду. Лучшеуж тюрьма, чем такая жизнь. Детишек у меня шестеро, каждому по сумке и –побираться по деревням. Как-нибудь прокормятся. Пиши! – Напоследок он хлопнулдверью и вышел.

Только на улице он понял все, что натворил, понял, чтотеперь-то ему уж точно несдобровать.

«Ну и пусть, – думал он зло, отвязывая лошадь, – лучше ужсразу, чем каждый день ждать и дрожать от страха. Пусть будет что будет».

В правлении его ожидал счетовод Волков с финансовым отчетом.Председатель подписал этот отчет не глядя, испытывая мстительное наслаждение:пусть там даже напутано что-нибудь – теперь все равно. После этого онраспорядился, чтобы Волков подготовил денежный документ на краски и кисти длядиаграммы, о которой говорил ему Борисов, и отпустил счетовода.

Оставшись один, он немного пришел в себя и стал раскладыватьлежавшую на столе груду бумаг. Здесь не было никакого порядка, и теперьпредседатель решил разложить бумаги в отдельные кучки в зависимости от ихназначения. Он разложил входящие в одну кучу, а исходящие (которые, однако, небыли отправлены) – в другую. Отдельно сложил финансовые документы, отдельно –заявления колхозников. В это время внимание его привлек разговор, который онуслышал за перегородкой, отделявшей его кабинет от коридора.

– Когда первый раз в камеру входишь, тебе под ноги кладутчистое полотенце.

– Зачем?

– А затем. Если ты первый раз, ты через то полотенцепереступишь. А если ты вор в законе, то вытрешь об него ноги и – в парашу.

– Так ведь жалко полотенца.

– Себя жалчее. Если ты через полотенце переступишь, тут тебеначнут делать… забыл, как называется слово… во, вспомнил: посвящение.

– Это еще чего?

– Для начала пошлют искать пятый угол. Это тебе понятно?

– Это понятно.

– Потом парашютный десант.

– Какой там в камере парашютный?

– Ты слушай…

Голубева этот разговор страшно заинтересовал. И он принялего близко к сердцу. Он даже подумал, что, может быть, не зря это подслушал.Может быть, в скором времени ему эти сведения пригодятся. Голоса ему былизнакомы. Голос того, кто спрашивал, принадлежал Николаю Курзову. Голосотвечавшего был тоже знаком, но чей он, Голубев не мог вспомнить, как нистарался.

– Парашютный десант делается так. Тебя берут за руки, заноги и спиной об пол бросают три раза.

– Так ведь больно, – сказал Курзов.

– Там тебе не санаторий, – пояснил рассказчик. – Ну, а потомты уж вроде как свой и вместе с другими участвуешь в выборах.

– Разве и там бывают выборы?

– Выборы бывают даже на воле. Там выбирают старосту. Одинмежду коленок зажимает билетик с фамилией. Другие по очереди с завязаннымиглазами и руками подходят и вытаскивают билетик зубами…

– Ну это можно, – довольно сказал Курзов. – Ничегострашного.