В этот день Чонкин успел переделать кучу дел. Натаскал воду,наколол дрова, накормил отрубями кабана Борьку и сварил обед для себя и дляНюры. После этого он обычно, как был в Нюрином переднике, садился к окошку и,подперев голову рукой, поджидал Нюру. А другой раз, чтобы время быстрее текло,садился к окну с вышиванием. Посмотреть на солдата, который сидит в женскомпереднике у окна да еще занимается вышиванием, – смех, но что делать, еслиЧонкину нравилось вышивать? Интересно ему было, когда из разноцветных крестиковскладывалось изображение петуха, или розы, или еще чего-нибудь.

Сейчас он тоже начал вышивать, но работа не клеилась, мыслио неопределенности его положения отвлекали. Несколько раз он выходил на крыльцопоговорить с Гладышевым, но того не было, а зайти к нему домой, беспокоитьЧонкин стеснялся, тем более что до этого ни разу не заходил.

Чтобы как-то убить время, занялся более тупой, чемвышивание, работой – вымыл полы. Грязную воду вынес за калитку и выплеснул надорогу.

Девочка лет пяти в цветастом ситцевом платье играла возлезабора с кабаном Борькой: сняла с головы шелковый бантик и повязала Борьке нашею. Борька вертел шеей, пытаясь разглядеть бантик, но это ему не удавалось.Увидев Чонкина, девочка поспешно сняла бантик с Борьки и зажала в руке.

– Ты чья будешь, девочка? – спросил Иван.

– Я-то Килина, а ты чей?

– А я сам свой, – усмехнулся Иван.

– А я папина и мамина, – похвасталась девочка.

– А кого ты больше любишь – папу или маму?

– Сталина, – сказала девочка и, смутившись, убежала.

– Ишь ты, Сталина. – глядя ей вслед, Чонкин покачал головой.

Впрочем, Сталина он по-своему тоже любил. Помахивая пустымведром, направился он назад к дому, и в это время на свое крыльцо вылез Гладышев,взлохмаченный, с красными полосами по щеке.

– Слышь, сосед! – обрадовался Чонкин. – А я тебя тут дожидаюуже более часу, куда это, слышь, думаю, запропал?

– Соснул я малость, – смущенно сказал Гладышев, потягиваясьи зевая. – После обеда книжку прилег почитать по части селекции растений, аоно, вишь, разморило. Жара-то какая стоит, прямо наказание. Не будет дождя, таквсе чисто попалит.

– Слышь, сосед, – сказал Чонкин, – хошь табачку? У менясамосад крепкий, аж в горле дерет. Нюрка вчера на рынке в Долгове купила.

Он отогнул передник, достал из кармана масленку из-подружейного масла, набитую табаком, и газету, сложенную книжечкой.

– Табак для здоровья – вреднейшее дело, – изрек Гладышев,подходя к жердевому забору, разделявшему два огорода. – Ученые подсчитали, чтокапля никотина убивает лошадь.

Однако от угощения отказываться он не стал. Закурил,закашлялся.

– Да уж, табачок-крепачок, – одобрил он.

– Табачок – самсон, молодых – на это дело, стариков – насон, – поддержал Чонкин. – А у меня к тебе, слышь, сосед, дело есть небольшое.

– Какое ж дело? – скосил на него глаза Гладышев.

– Да дело-то зряшное, ерунда совсем.

– Ну, а все-таки?

– Да так, не стоит даже и говорить.

– Ну, а не стоит – не говори, – рассудил Гладышев.

– Это, конечно, правильно, – согласился Чонкин. – Но, сдругой стороны, как же не говорить? Прислали меня сюда на неделю, и сухой паекна неделю, а прошло уже полторы, а меня не берут. И опять же насчет сухогопайка никакого известия. Значит, я что же, выходит, должен жить за счет бабы?

– Да, это нехорошо, – сказал Гладышев. – Ты теперьназываешься – альфонс.

– Ну это ты брось, – не согласился Чонкин. – Ты, слышь, женусвою как хошь называй, хоть горшком, а меня зови по-прежнему, Ваней. Так вот ятебе к чему говорю. Письмишко надо составить к моему командиру, что я есть икак мне быть дальше. Ты-то человек грамотный, а я вообще-то буквы понимаю, апишу плохо. В школе еще кой-как кумекал, а потом в колхозе и в армии все налошади да на лошади – знай тяни вожжу то вправо, то влево, а грамоты тамникакой и не нужно.

– А расписываться умеешь? – спросил Гладышев.

– Нет, это-то я могу. И читать и расписываться. Я, слышь,знаешь, как расписываюсь? Сперва пишу «И», потом «Ч», потом кружочек, и дальшевсе буква к букве, и в конце такую это черточку с вывертом, и на всю страницуот края до края. Понял?

– Понял, – сказал Гладышев. – А бумага, чернила у тебя есть?

– А как же, – сказал Иван. – Нюрка-то, она почтальоншейработает. Тоже работа, тебе скажу, не для каждого. Голову надо большую иметь.

– Ну ладно, – наконец согласился Гладышев. – Пошли к тебе, ато у меня там баба с дитем, будут мешать. А это дело серьезное, тут надо писатьполитически выдержанно.

Через час политически выдержанный документ был составлен.Выглядел он так:

«Командиру батальона тов. Пахомову от рядового красноармейцатов. Чонкина Ивана

РАПОРТ

Разрешите доложить, что за время Вашего отсутствия и моегоприсутствия на посту, а именно по охране боевой техники самолета, никакихпроисшествий не случилось, о чем сообщаю в письменном виде. А также разрешитедоложить, что, воспитанный в духе беззаветной преданности нашей Партии, Народуи лично Великому Гению тов. Сталину И. В., я готов и в дальнейшембеспрекословно служить по защите нашей Социалистической Родины и охране ееГраниц, для чего прошу выдать мне сухой паек на неопределенное время, а такженедополученный мною комплект обмундирования.

В моей просьбе прошу не отказать.

К сему остаюсь…»

– Складно, – одобрил Чонкин сочинение Гладышева и поставилсвою подпись, как обещал, через всю страницу.

Гладышев написал еще и адрес на приготовленном Чонкинымконверте без марки и ушел довольный.

Чонкин положил конверт на стол, взял растянутую на пяльцахсалфетку и сел к окошку. За окном было уже не так жарко, солнце клонилось кзакату. Скоро должна была прийти Нюра, кабан Борька поджидал ее уже на бугре задеревней.