– Так вот я говорю, – сказал Борисов уже другим тоном, –нельзя, Иван Тимофеевич, недооценивать политическое значение нагляднойагитации, и прошу тебя по-дружески, ты уж об этом позаботься, пожалуйста.

– Ладно уж, позабочусь, – хмуро сказал Иван Тимофеевич,торопясь уйти.

– Вот и договорились, – обрадовался Борисов, взял Голубевапод руку и, провожая до дверей, сказал, понижая голос:

– И еще, Ванюша, хочу тебя как товарищ предупредить, учти –за тобой ведется пристальное наблюдение.

Голубев вышел на улицу. Стоял по-прежнему сухой и солнечныйдень. Председатель отметил это с неудовольствием, пора бы уже быть и дождю. Еголошадь, привязанная к железной ограде, тянулась к кусту крапивы, но не могладотянуться. Голубев взобрался в двуколку, отпустил вожжи. Лошадь прошла одинквартал и сама, без всякого приказания, а по привычке остановилась напротивдеревянного дома с вывеской «Чайная». Возле чайной стояла подвода с бидонамииз-под молока, председатель сразу определил, что подвода из его колхоза. Лошадьбыла привязана к столбу. Голубев привязал к этому же столбу и свою лошадь,поднялся по шатким ступеням крыльца и открыл дверь. В чайной пахло пивом икислыми щами.

Женщина, скучавшая за стойкой, сразу обратила внимание навошедшего.

– Здравствуйте, Иван Тимофеевич.

– Здорово, Анюта, – ответил председатель, кидая взгляд вугол.

Там Плечевой допивал свое пиво. При появлении председателяон встал.

– Ничего, сиди, – махнул ему Голубев и подождал, пока Анютанальет ему обычную порцию – сто пятьдесят водки и кружку пива.

Водку, как всегда, вылил в пиво и пошел в угол к Плечевому.Тот опять попытался встать, но Голубев придержал его за плечо.

– Молоко сдавал? – спросил председатель, отхлебывая изкружки.

– Сдавал, – сказал Плечевой. – Жирность, говорят, маловата.

– Перебьются, – махнул рукой Голубев. – А чего сидишь?

– А я тут Нюрку встрел, почтальоншу, да и обещался ееподвезти, – объяснил Плечевой. – Вот дожидаю.

– Что, живет она со своим красноармейцем? – поинтересовалсяИван Тимофеевич.

– А чего ж ей не жить, – сказал Плечевой. – Он у ней заместодомохозяйки, да. Она на почту, а он воду наносит, дрова наколет и щи варит.Передник Нюркин наденет и ходит, как баба, занимается по хозяйству, да. Я-тосам не видел, а народ болтает, будто он и салфетки еще крестом вышивает. –Плечевой засмеялся. – Ей-богу, вот сколь живу, а такого, чтоб мужик в бабскомпереднике ходил да еще вышивал бы, не видел. И ведь вот что интересно: прислалиего будто бы на неделю, полторы прошло, а он и не чухается, да. Я вот, ИванТимофеевич, не знаю, может, это все от темноты, но народ думку такую имеет, чтоне зря он, этот армеец, сидит тут, а некоторые прямо считают – в видеследствия.

– Какого следствия? – насторожился председатель.

Плечевой знал о мнительности Голубева и сейчас нарочно егоподзуживал и с удовольствием замечал, что слова его производят должный эффект.

– А кто его знает, какого, – сказал он. – Только понятно,что зазря его здесь держать не будут, да. Если эроплан сломатый, значит, егонадо чинить. А если он в таком состоянии, что и чинить нельзя, значит, надовыбросить. Чего ж даром человека держать. Вот потому-то народ, Иван Тимофеич, исомневается. Слух есть, – Плечевой понизил голос и приблизился к председателю,– что колхозы распущать будут обратно.

– Ну это ты брось, – сердито сказал председатель. – Не будетэтого никогда, и не надейся. Работать надо, а не слухи собирать.

Он допил свой «ерш» и поднялся.

– Ты, Плечевой, вот что, – сказал он напоследок, – еслиБеляшовой долго не будет, не жди, нечего. И своим ходом дойдет, не великабарыня.

Попрощавшись с Анютой, он вышел, сел на двуколку и поехалдомой. Но сказанное Плечевым запало ему в душу и соединилось со словамиБорисова о том, что за ним, Голубевым, ведется пристальное наблюдение. Какое женаблюдение и как оно ведется? Уж не через этого ли красноармейца? Не специальноли его подослали? Правда, на вид он вроде бы и не похож на такого, которогоможно подослать. Но ведь те, кто подсылает, тоже не дураки, они такого и непошлют, чтобы сразу было видно, что он подослан. Если бы знать это точно! Нокак узнаешь? И тут у Голубева родилась дерзкая мысль: «А что если подойти кэтому красноармейцу, стукнуть кулаком по столу, говори, мол, по какому заданиюты здесь сидишь и кто тебя на это направил?» А если даже за это и будет чего,так уж лучше сразу, чем так-то вот ждать неизвестно какой опасности.

Итак, полторы недели прошло с тех пор, как Чонкин попал вКрасное и поселился у Нюры. Он здесь уже прижился, со всеми перезнакомился,стал своим человеком, и не было никаких намеков на то, что его отсюдакогда-нибудь заберут. Нельзя сказать, чтобы Чонкину жизнь такая не нравилась.Наоборот, ни подъема, ни отбоя, не говоря уже о физзарядке или политзанятиях.Хотя и в армии в смысле еды он неплохо устроился, но здесь-то хлеб, молоко,яички, все свежее, лучок прямо с грядки, да еще баба под боком – чем не жизнь?Да на месте Чонкина любой согласился бы стоять на таком посту до самойдемобилизации, а еще годок-другой прихватил бы сверхсрочно. И все-таки вположении Чонкина было что-то такое, что не давало ему жить спокойно, а именното, что оставили его здесь вроде бы на неделю, но неделя эта прошла, а из частини слуху ни духу, никаких дальнейших распоряжений. Если решили задержать, тонадо сообщить как-нибудь, да и сухой паек не мешало б пополнить. Это хорошо,что он здесь так вот пристроился, а то давно бы уже зубы на полку.

Последние дни, каждый раз выходя на улицу, Чонкин задиралголову и глядел в небо, не появится ли там медленно растущая точка, иприкладывал к уху ладонь, не послышится ли приближающийся рокот мотора. Да нет,ничего не было видно, ничего не было слышно.

Не зная, что предпринять, и отчаявшись, Чонкин решилобратиться за советом к умному человеку. Таким человеком оказался сосед Нюры –Кузьма Матвеевич Гладышев.

Кузьму Гладышева не только в Красном, но и во всей округезнали как человека ученого. Об учености Гладышева говорил хотя бы тот факт, чтона деревянной уборной, стоявшей у него в огороде, большими черными буквами былонаписано: «Water closet».