Взмах, гребок, отдых… Взмах, гребок, отдых… Теперь она вроде не уставала, однако есть хотелось до ужаса, в животе даже что-то попискивало, и потому Устинья отрезала себе еще ломтик. А ближе к вечеру – еще.

Когда вокруг начало темнеть, Устинья даже обрадовалась – уж очень ей хотелось отдохнуть. Да и сонливость никуда не пропала. Взглянув на кучу сетей, она вдруг сообразила, что на них можно не только спать. Ими можно еще и укрываться! Разобрав кучу еще раз, раскрыв шире, Устинья легла на одну сторону получившейся подстилки, а другую накинула сверху, завалив себя прямо с головой. Уловка помогла – девушка быстро согрелась и провалилась в глубокий, крепкий сон.

Утром она обнаружила возле лодки звериные следы: содранный мох, перевернутые камушки, клочья шерсти на краю борта. Устинья торопливо столкнула лодку и только после этого заглянула в сумку. Вяленого мяса там оставалось всего на раза три порезать, и путница решила его поберечь. Разломала тушку распятого сига, оборвала часть спинки и, неторопливо рассасывая, взялась за весло.

Взмах, гребок, отдых… Взмах, гребок, отдых…

Солнце медленно кралось над горизонтом, однако теплее отчего-то не становилось. С каждым выдохом изо рта вырывался пар. И, кажется, он даже становился все гуще и гуще.

Беглянка оглянулась. Второе, колдовское солнце, к которому она успела так привыкнуть, тоже стояло низко-низко над горизонтом. И тоже почти совсем не грело.

– Что же будет, когда оно скроется совсем? – прошептала Устинья.

Наверное, ничего хорошего… Но она в пути уже третий день. Осталось всего семь. Совсем немного. Гребля согревает, укрытие на ночь есть. Можно потерпеть. И Устинья снова взялась за весло.

К вечеру рыбина кончилась – а она как была голодной, так и осталась. Поэтому Устинья отрезала себе еще пару ломтиков мяса и устало забралась в отчаянно воняющую рыбой сетяную постель.

В этот раз из объятий сна путницу опять вырвал холод. И опять девушка спаслась от него только старательной греблей до самого рассвета. Однако и поднявшееся солнце не принесло облегчения. Яркие лучи осветили мир вокруг – но ничуть его не согрели. Колючий морозец забирался под кухлянку и покалывал уши, щипал ноги через сапоги, встречал дыхание на губах, обращая его в густой пар. Берег же радужно светился яркими отблесками на ветвях деревьев, на прибрежных камнях, на моховом ковре, укрытыми, словно шубой, толстым слоем инея.

Устинья гребла и гребла, не зная, что для нее важнее – согреться или покушать?

К полудню она все-таки достала и разобрала еще одну рыбу и до конца дня ела маленькими кусочками, в коротких перерывах между взмахами весел.

– Три дня… Мне надобно выдержать всего три дня, – бормотала она. – Четыре я уже в пути, значит, осталось всего ничего. Скоро будет поворот к устью Печоры. А там уже, совсем рядом, и острог…

Она старалась изо всех сил, однако с каждым гребком ей почему-то становилось не теплее, а чуточку холоднее – и в этот вечер Устинье, несмотря на усталость, уже не хотелось останавливаться. Однако ночь сгущалась, глаза слипались, руки переставали слушаться, и казачке пришлось-таки повернуть к берегу.

Путница перешагнула через борт, вытянула лодку чуть дальше на сушу, прошлась немного вперед-назад, разминая ноги. Потом нарезала и доела остатки мяса.

На небе поблескивали холодные звезды, и им в ответ сверкала с земли красочная шуба изморози. Это было красиво. Красиво, как в сказке. Устинье захотелось, чтобы эти ледяные изумрудики взлетели в воздух и закружились вокруг нее в хороводе, запорхали, подобно бабочкам…

Беглянка тряхнула головой, поймав себя на том, что засыпает стоя. Торопливо забралась в лодку, подложив снизу для тепла драную рогожку, а под голову – сумку с последней вяленой рыбиной, нагребла сверху сеть и свернулась калачиком, как делала когда-то в детстве, когда под тощим покрывальцем становилось уж очень холодно. Веки опустились – и вокруг нее снова закружились изумрудные бабочки. Они приближались и отлетали, закручивались вихрем и останавливались, пытались сесть на плечи, на грудь, на лицо, покалывая девушку тонкими лапками.

От крыльев бабочек струился радужный свет, стреляя синими, красными, зелеными лучиками, расцвечивая ими небо и землю, превращая равнину в цветочный луг, на котором паслись широкогрудые олени с ветвистыми рогами, гуляли могучие мохнатые зубры, кряжистые, как гранитные уступы, отдыхали белые волки, плясали мелкие пушистые собачки. Над этим прекрасным миром засияло горячее солнце, в нем было тепло и покойно, радостно, счастливо. В нем волки не охотились на оленей, в нем зубры не рвали травы, в нем птицы не ловили прекрасных ярких бабочек, вьющихся вокруг Устиньи…

Звери как-то неожиданно повернули к ней свои морды, словно хотели о чем-то узнать. Она подняла руку, позволив сесть на ладонь нескольким бабочкам, рассмеялась и пошла на луг…

* * *

Для Маюни этот день стал невероятно тяжелым испытанием. Половину дня и всю ночь он вместе с другими казаками свежевал огромные туши, резал мясо, носил его на берег, складывая в струги, спешно возвращался обратно за новым грузом. Вымотался следопыт изрядно – однако же, когда все смогли отдохнуть, проклятая ведьма сир-тя огорошила его известием о бегстве Устиньи.

Остяк вырос в здешних местах и хорошо знал, что зимой здесь даже умелому охотнику в одиночку выжить непросто. А уж женщине, да еще из чужих краев… Его Ус-нэ, его прекрасная белая дева, которой он собрался посвятить свою жизнь, – она уплыла навстречу смерти!

Искать виновных юному шаману было некогда, мысли направились лишь на то, что нужно делать для спасения светлой девы. Уже через несколько мгновений следопыт собрался, выбрав самый легкий, а значит – самый быстрый берестяной челнок, бросив в него сыромятные шкуры от казачьих волокуш, тяжелый плотницкий топор, туесок с сушеным мясом, толкнул лодку на воду и взялся за весло. Спасибо мерзкой Митаюки – он знал хотя бы направление.

Второй удачей стал наступающий рассвет. У него впереди был полный световой день!

– Четыре дня… – Остяк стоял на одном колене, быстро работал веслом и гнал челнок с такой скоростью, что вода аж шипела, выскальзывая из-под берестяного днища. – Одна, на тяжелой лодке… Устинья сильная, но уж не такая, чтобы с воином тягаться… Вдвое медленнее поплывет… Челнок легче… Это еще вдвое… За день догоню…

Лодка шипела, как змея, чуть приседая после каждого гребка, и снова выпрыгивала из воды, норовя забраться на гребни волн. Море было милостиво к остяку и не бурлило, качаясь длинными пологими валами, низкое солнце ярко светило вдоль земли с кристально чистого неба – и это небо пугало юного шамана больше всего. Ясные ночи самые холодные, а он не помнил у Устиньи иной одежды, кроме сарафана и его легкой кухлянки. Между тем северные земли бывают очень, очень холодными. Особенно там, где нет колдовского солнца, а истинное надолго прячется за горизонт.

Маюни греб не переставая, не замечая ни усталости, ни голода; забыв обо всем, кроме Ус-нэ, опять ищущей погибели где-то там, впереди, на мрачных ледяных берегах.