Сэм заметила часы на уличном экране и обнаружила, что уже гораздо позже, чем она думала.

– Мы пришли, – сообщил Хан, показывая на ряд кирпичных домов в конце улицы. – Вот мой дом.

Тот дом, на который он указал, был окружен группой зевак. Скорая помощь и две полицейские машины стояли перед кордоном, перекрывшим вход.

– Это за миссис Биглет, – прошептал Хан.

Сэм не была в этом уверена, но ей показалось, что рука королевы при этих словах замахала в такт чуть быстрее.

Элиот спускался по Док-стрит, когда пришло сообщение от матери.

«Элиот, я буду поздно. В холодильнике есть всё что нужно».

«Окей, мам, не давай им ухайдокать тебя работой».

«Как же! Начальство рвет и мечет».

Мать Элиота работала в центре видеонаблюдения в Вестминстере, куда на десятки мониторов передавались записи с камер наблюдения по всему городу. Ее специально обучали засекать подозрительное поведение, от банальных нарушений дорожного кодекса до нападений с рукоприкладством. Из-за снегопада происшествий стало больше – в основном безобидных, просто на улицах было скользко, люди падали и сталкивались. Но с сообщением о смерти королевы ожидались бесчисленные осложнения на ближайшие дни, а уж приток туристов рисковал привлечь карманников, точно мух на горшок меда. Как будто этого было недостаточно, из зоопарка сбежал тигр, и никто не знал, по какой причине.

Элиот не очень любил рассказывать, что его мама проводит дни, шпионя за согражданами, а уж для Фергюса это был и вовсе стыд, работа на полную ставку на службе Большого Брата.

– Твоя мамка ладно, я ее знаю, но прикинь, было бы правительство с другой идеологией, ну, не знаю, если бы у нацистов была в распоряжении эта пакость?

– Моя мама не нацистка. И представь себе, идеология у нее есть. Даже этика. Она защищает людей.

– Всё равно все мы под колпаком. А под колпаком нам крышка.

Таких споров Элиот предпочитал избегать. Тем более что в вопросе честности Фергюс был далек от идеала. Парень давно промышлял разными не вполне законными делишками. Он мог сколько угодно морочить голову россказнями про нацистов, дело-то было в том, что ему не хотелось попасться на горячем, вот и всё.

Так Элиот размышлял, когда зазвонил его телефон. Он взглянул на номер – это был как раз Фергюс.

– Эй, ты в курсе? – спросил тот.

– По последним известиям, мы живем всё на той же планете.

– Ты прав. Кроме кротов и морских свинок, не знаю, кто мог пройти мимо, это идет нон-стоп во всех сетях… С ума сойти! Люди заговаривают друг с другом на улицах, я видел, как старичье разводит сырость… Знаешь, что я подумал? Надо бы вложиться и продавать цветы вместо твоего дурацкого плана с разгрузкой фургона. Прикинь, какие бабки?

– Я бы не отказался, но, касаемо вложений, надо всё-таки иметь на что купить три пучка петрушки…

– Кстати о цветах, ту девчонку-то с телефоном ты догнал?

– Не будем об этом.

«Тем лучше», – подумал Фергюс, а вслух сказал:

– Тогда встретимся у Тома?

– Идет.

У Тома царило волнение. Маленький зал был битком набит, еще больше, чем на Лиге чемпионов. Но лица завсегдатаев были мрачны, как после стрельбы в молоко. Останавливались незнакомые прохожие, даже люди, никогда не покидавшие своих квартир, вышли разделить этот исторический момент.

Новостная лента ползла под кадрами внизу экрана, информация не отличалась разнообразием: заявления правительства, непосредственные последствия для королевской семьи, соболезнования от глав государств со всего мира, протокол национального траура.

Шло по кругу пиво, свидетельства и воспоминания тоже, и сопутствующие комментарии, более или менее мутные в зависимости от числа опустошенных пинт. Шли кадры большого народного горя вокруг похорон леди Дианы, и комментаторы вспоминали холодную реакцию королевской семьи на ее гибель, уже устанавливая связь между двумя событиями и задаваясь вопросом, будет ли скорбь о королеве иметь такой же вес, как та, давняя, выказанная всей страной о ее невестке.

В зале тотчас закипели страсти. Все помнили леди Ди, «народную принцессу», помнили, какое волнение подняла ее преждевременная смерть и какие битвы вели газеты, чтобы Корона удостоила ее национальных похорон.

– Но при чём здесь королева? – возмущалась какая– то старушка, чуть не плача. – Диана была продуктом популярной прессы, она больше не принадлежала к королевской семье! Наша Елизавета взошла на престол, когда Черчилль был премьер-министром! Черчилль!

– Самое долгое царствование за всю историю Англии, – заметил мужчина в свитере крупной вязки, чей густой бас перекрывал окружающий шум. – Ага, самое долгое…

Часть зала повернулась к нему, пока он ломал голову, что бы еще сказать, накрыв свою пинту огромными ручищами.

– Она знала «Битлз», «Роллинг Стоунз», Боба Марли, – вставил еще чей-то голос.

– Элтона Джона.

– Мадонну…

Их воспоминания пошли по этому музыкальному дефиле, добавив потом Тэтчер и сошедшие с рельсов поезда, Бобби Сэндса[12] и Ирландию, Фолкленды и Ирак, Европейский союз и Брексит, хорошее и плохое, еду и питье, но в принципе у каждого она осталась в уголке памяти. Она была частью семьи, всех британских семей, потому что она была их королевой.

Есть масса способов покончить с собой: можно сигануть с моста или наглотаться снотворного, попробовать поочередно все орудия, описанные в «Клуэдо»[13], насыпать в чай мышьяка, выстрелить себе в колено, разбить голову канделябром, но срабатывает не всегда – статистика это доказывает. Захоти кто-нибудь в этот день в квартале Уайтчепел свести счеты с жизнью, ему достаточно было бы зайти к Тому, встать на стол, дождаться, когда внимание публики, шести десятков человек от тринадцати до восьмидесяти семи лет, сосредоточится на его ораторской импровизации, грубо нарушившей церемонию, и крикнуть во весь голос: «Да здравствует Республика!»

Он тотчас упал бы замертво, сраженный взглядами, острыми, как кинжалы для колки льда. Умер бы от стыда или от страха, неважно: идеальное преступление и свершившееся самоубийство.

Поэтому критики королевской семьи ограничивались туманными сожалениями о поведении принца такого-то, который не должен был… или герцогини такой-то, которая могла бы… Но это не имело значения – новости всё равно возвращали отбившихся от стада к главному, к объявлению на воротах Букингемского дворца, скорбным минам журналистов, опущенным шторам в дворцовых окнах и приспущенному флагу. Лондон оделся в траур под круговертью нежданного снега, словно кто-то, взмахнув ластиком, стер дворец.