ударила его в голову и в грудь, и трясла, и теребила своего сына, трясла этот труп, безуспешно пытаясь вдохнуть в сына жизнь, его жизнь ушла, она закончилась, мать видела ее начало и конец, однажды его не существовало, потом он существовал, и теперь его снова не существует, а вся остальная жизнь продолжается, и вот этот момент трудно осознать, я сам понимаю, но прости, Коди, прости меня, не хочу об этом говорить, это просто глупо, мне стыдно, не хочу об этом думать, не хочу рисовать эти картины, поскольку знаю, как реагируют люди, когда их видят, как делали мы, когда сидели у Дензо в комнате в приюте, под этим плакатом, ну why? – это нужно высмеивать, угорать над этим, говорить ну и? – умирает торчок, умирает солдат, чурка-бандит кончает пулей за ухом, пулей в животе, пулей в сердечной мышце и что в этом такого? Поверь, я не хочу, если бы у меня был выбор, я бы заткнулся и поковылял дальше, но я не могу – это заливает мне глаза, звенит у меня в ушах, и у меня правда набит этим рот, его телом, его детским телом, тем, что мы были детьми, что мы, что называется, играли, когда были маленькими, что мы гуляли и болтали, обыкновенно, как все дети, ходили, болтали, размышляли, играли, а потом белый шум, потом тяжелая холодная голова и взгляд его матери, но я не знаю, что там случилось, папа у него тоже вроде умер от передозировки, я зову его Нико, он жил в районе Мёллан, мы ходили к нему домой, смотрели какой-нибудь фильм с Брюсом Ли, короткие отрывки из разных фильмов про ниндзя, он всегда нес столько фигни, гнал, как мы говорили, выделывался, как мы говорили, врал, и хвастал, и манипулировал, хотел казаться взрослым и крутым, с детства, да, по-моему, его батя тоже передознулся, раньше, когда Нико был маленьким, но не знаю, он мне, кстати, позвонил, потом, когда мы выросли, за пару лет до смерти, ну и как я говорил, люди над таким смеются, над такими, как он, не помню, чего он хотел, только я не хотел с ним разговаривать, таким душным, таким мерзким он был, он врал, и это было совершенно очевидно, никакого достоинства, никакого самоуважения, слишком много выпендрежа, так что это не он, он уже мертв и похоронен, и меня там не было, я не знаю, может, кто-то из родственников, сколько ему было, лет двадцать, все-таки в каком-то смысле брат, как ты, ведь так, браток, правда, Коди, браток, а? – скажи мне заткнись, я бы хотел заткнуться, я бы хотел закрыть рот, заклеить эту дыру, избавиться от нее, уйти прочь, в туман, что называется, в другой туман, но я все время это вижу, глаза, типа, в этом плавают, глаза как будто из этого сделаны, оно в голове, как фильтр, как органный тон, как плева, я не знаю, я правда не знаю, кто лежит в гробу, в печи крематория, но во всяком случае это не Каро, ведь она отсидела свое, собралась с мыслями, начала новую жизнь и бросила Влада и его грязную дилерскую жизнь, и это не Саладин и компания, они живы, продолжают отжигать, да, но я сам их видел, но не Ронни, Ненада или Саида, потому что они совершенно обычные цивилы с накоплениями на пенсию и летними домиками, и это не Тиндра, как она себя называла, потому что она тоже жива, она опустилась, да, но жива, и если уж быть честными, то вы и обо мне так говорите, правда, Коди? Разве не так это звучит, когда ты раскрываешь рот, чтобы поговорить о своем друге, своем товарище, своем брате, ты говоришь «нет», на этот раз это не Суут, он жив, говорят, жив, бездомный и большую часть времени в полупсихозе, но жив, и куча бреда про вишневый сад туда-сюда, меня скоро накроет, ты всегда несешь столько гребаной фигни. Разве не так, Коди? Разве не это ты говоришь? Нет, не Суут, нет, он жив, жизнь его потрепала, но он жив, и знаешь, в детстве мы целовались по приколу, как педики, да, именно, когда мы были маленькими, мы пили ром и курили гаш, курили куш, баловались травкой, как братья, занимались петтингом как гребаные понаехавшие педики, никому ни слова, тайком, гей-братья, вот так ты говоришь, чувак, братья по петтингу, и встречались с турецкими телками у бани, я помню, одну звали Айсен, вторую не знаю, вроде что-то на «Т», но тогда мы были братьями, а, браток, панками и хардрокерами, детьми, мелкими, сопляками с сигами, и гашем, и маркерами в поясных сумках, с ножами-бабочками и стилетами рыскали по округе ночами, Репербан, Алтона, Каровиртель, а, дигга [39], совершали взломы, воровали, когда были маленькими, ходили на концерты групп «Die Fabrik», «Docks», «Große Freiheit», «Markthalle», «Störtebeker», видели «Fugazi», «Cypress Hill», «Sick of It All», «Strife», «Unsane», обдолбанные мошились [40] в поту, крови и харче, пьяные от адреналина звереныши, вся эта быдло-тема, полный треш, мальчики с пушком, типа вымазанные этим американским дерьмом, и мы смотрели фильмы, слушали диски, где-то слэмились и где-то танцевали пого, just another victim, kid, испачканные кровью из носа, но чья эта кровь, kid? Разве не это ты говоришь, Коди? Не спали ночами и смотрели клип за клипом, группы «Suicidal Tendencies», особенно их «War Inside My Head» [41], но еще и чешскую группу «Psí Vojáci», солдат-псов, и потом еще их песню о бритве, бритвой по телу, бритва в теле, и наши бати оба резали себе руки, вот такие братья, и его мамаша, которая слышала, что нет ничего приятнее, чем когда кровь покидает тело, когда утекает жизнь, лучше, чем самый крутой наркотик, лучше, чем крэк, лучше, чем cпидбол, но что происходит, спрашивали мы, ты как будто поднимаешься и опускаешься одновременно, и мы угорали, мы смеялись, пили холодный растворимый чай и совершали небольшие вылазки к морю, я помню того мужчину, который никогда не видел моря, он поехал на остров Хельголанд, спер из магазина бутылочки с водкой и спрятал нас под лестницей там, на пароме, заливаться спиртным из горла, хихикать как идиоты, Швеции не существует, Дания уйдет под воду, Германия, мы тебя любим, Югославия в огне, Европа ‒ это будущее, восточноевропейские ребята трахают себя в задницу бирюзовыми двусторонними дилдо, их нежные мечты, которые жидко вытекают как настоящее дерьмо, что происходит, чувак, насколько трудна