на траве, спрятав голову в перья на спине или на груди. Он дожидался часа, когда Галунка, вынеся птицам корм и порадовавшись своей дикарочке, давала ему возможность повидаться с гусыней.

Два дня кряду Галунка не выпускала гусыню. Со счастливой улыбкой бегала в подвал, искоса поглядывая на гусака. А он сидел и удивленно таращил глаза на притворенную дверь, из-за которой доносились какие-то новые, странные звуки. Гусак перестал спать, все стоял, вытянув шею и чутко прислушиваясь.

На третий день Галунка, как всегда оживленная и веселая, открыла дверь и из глубины подвала донесся приглушенный крик гусыни. Верный себе гусак немедленно отозвался. На этот раз голос его звучал особенно пронзительно и победоносно. Опередив Галунку, на порожек вслед за гусыней высыпало штук десять желтых пушистых гусят. Гусак не поспешил им навстречу, остался на месте. Оглядел выводок сначала одним, потом другим глазом. Затем поднял серую перепончатую лапу и, подержав ее в воздухе, будто занемевшую, опустил на землю, потом проделал то же самое с другой ногой. И вдруг принялся притоптывать попеременно обеими лапами, то замедляя, то убыстряя темп — казалось, он плясал хоро, норовя задрать голову как можно выше и важно пуча глаза.

Гусак закончил танец и направился к выводку, вытянув вперед шею. То же самое сделала и гусыня, и тут поднялся радостный галдеж — встреча была долгожданной с одной и с другой стороны, гусаку и гусыне было о чем поведать друг другу.

И вдруг гусак, оставив семейство, погнался за Аго, показавшимся из-за сарая, и вцепился клювом в штанину.

— Гляди-ка, он еще и кусается!.. Ровно собака какая… Пошел вон! Марш! — закричал Аго, замахав на гусака руками.

Гусыня с выводком направилась к воротам. А гусак, злобно шипя, увязался за чьей-то собакой. Потом ему попался на глаза рябой петух, он погнался за петухом. Гусиное семейство высыпало на лужок. Свежая трава была согрета солнцем. Гусята учились щипать траву: ухватится гусенок за стебелек, дернет что есть силы, травинка оборвется, а он — кувырк на землю. И опять все начинается сначала. Примеру братца следовали остальные. Гусак же стоял с поднятой головой, глядя вокруг красными глазами, в которых горел злой огонек, — ни дать ни взять солдат, готовый встретить грудью любую опасность.

А Галунка, словно забыв про гусят, спешила к серой утице.

— Ну-ка поди сюда, дикарочка… Касаточка ты моя, — ласково звала утицу Галунка.

Но пока утята, черненькие с желтыми отметинами и широким клювиком лопаткой, клевали отруби, серая утица держалась в сторонке.

— Ах, ты моя дикарочка!.. — приговаривала Галунка.

Утица и в самом деле была дикая. Такая славная, с блестящим оперением, с крапчатой коричневой грудкой, похожая на перепелку. И оказалась заботливой матерью: сама, без чужой помощи вывела утят из зарослей бурьяна, где поблескивали зеленые бутылочные осколки и водились змеи.

Перевод Н. Казариновой.

НА УТРЕННЕЙ ЗОРЬКЕ

Солнце только-только всходит — малиновое, без блеска. Миг, другой — и будто огненные стрелы пронзают утренний холодок, и по стогам сена и сеновалам, по крышам амбаров разливается алый свет, радостный и чистый. Такой же алый свет озаряет и верхушку акации перед хозяйским домом. Высоко, на сухой черной ветке сидит дрозд. Он склоняет голову и чистит перышки, не глядя по сторонам. Но вот солнце уже сияет в полную силу. Дрозд вспархивает, взлетает на ветку повыше, поворачивается к солнцу и заливается трелями. Его перья отливают холодной синевой металла, крылья птицы опущены, глаза поблескивают. Трепеща всем тельцем, дрозд упивается щебетом…

«Ну и насмешник же этот дрозд!» — думает Ерофим, задрав голову и глядя на птицу.

И вправду, стоит прислушаться к глухим, гортанным звукам, издаваемым дроздом, как можно различить и чириканье воробья, и карканье галки, и даже хрюканье поросенка. Время от времени он посвистывает — точь-в-точь, как Давидко, бредущий за отарой. Любой звук может повторить этот искусник. Щебечет, разливается до упаду и непрестанно передразнивает всех обитателей двора.

Ерофим чинит бадейку, в которой носят воду: после смерти дядюшки Митуша он единственный из всех работников знает толк в бондарском ремесле. Этого кроткого нравом тщедушного человека куры и другая мелкая живность не то что не боятся, но даже вроде бы не замечают. В то время как от меткого охотничьего глаза Ерофима ничего не укроется.

Куры топчутся у крыльца, волнуются, кудахчут. Ждут, когда Галунка вынесет им корм. Их нетерпение забавляет Ерофима, и он время от времени искоса поглядывает в ту сторону. Куры совсем как люди, у каждой свой норов. Вот молодые несушки, холеные, пригожие, заносчивые точно деревенские девки. Суматошные, глуповатые, они пытливо смотрят на Ерофима: кто это — человек или зверь? Петушки, их ровесники, франтоваты, ходят гоголем, — ни дать ни взять их сахарные собратья.

Одни ведут себя смирно, выступают чинно, словно боятся, как бы пылинка на них не упала. Другие все хорохорятся, лезут в драку. Третьи, вытягивая шеи, пробуют запеть, их сиплые голоса напоминают звук деревянной дудки.

Старые тоже разнятся между собой. Попадаются злые хохлатки, которые ни яиц не несут, ни цыплят не высиживают. А попадется на глаза чужой цыпленок, непременно долбанут его клювом. И расквохчутся, как ворчливые старухи:

— Что за непонятливая молодежь пошла!

Вот появляется наседка с цыплятами, похожими на пушистые шарики. Кто ее рассердил? Она квохчет, суетится, ершится. Пес, бегущий навстречу, пугливо останавливается: когда он был щенком, одна такая квочка пребольно долбанула его в нос, — не долго думая пес бросается наутек. Юркает в лазейку, оставляя на проволочной изгороди клочки шерсти. Там уже оставила свои следы не одна собака.

Вдруг среди хохлаток наступает смятение — это перелетела на крышу застигнутая врасплох восходом солнца сова, похожая на фонарь, который забыли погасить. «Крр-р-р!» — кричит петух. «Крр-р-р!» — вторит ему другой, третий. Словно дозорные, передающие друг другу сигнал: «Берегись!»

Наконец-то выходит Галунка с решетом. Куры вмиг окружают ее — суетятся, клохчут. Но стоит Галунке швырнуть пригоршню проса, как они умолкают и принимаются клевать. Опорожнив решето, Галунка продолжает стоять, не то думая о чем-то своем, не то пересчитывая хохлаток. Подобрав все подчистую, куры некоторое время не расходятся — ждут добавки. Среди них, спесивый, как султан, расхаживает рябой петух. Тут же топчутся и другие петухи, помоложе, но стоит султану приблизиться, как они со смиренным видом, хлопнув раз-другой крыльями, почтительно отходят в сторону, — дескать, мы тебе покорны…

В хозяйстве, однако, два курятника, и в другом есть свой повелитель, рослый, горделивый, под стать рябому, только весь белый. Он единственный, завидев рябого, не хлопает угодливо крыльями. Лютая ненависть