Прежде чем сесть в машину, она подошла к липе, которая росла за забором у самой калитки.

Когда-то Евгения Вениаминовна сказала:

– Вот тебе тринадцать лет, а этой липе семьдесят, представляешь?

Танька тогда только плечами пожала. Ну, семьдесят, подумаешь. Георгиевской церкви у них в Болхове вообще триста, и чего? Стоит себе колокольня здоровенная без всякого толку.

Почти все, что тогда говорила Евгения Вениаминовна, казалось ей неважным и потому проскакивало сквозь ее голову, не задерживаясь. Когда та рассказывала, как однажды липы на этих улицах решили выкопать, чтобы пересадить в центр, на улицу Горького, и пометили деревья для этого мелом, а дети, и маленький Веня тоже, ночами стирали меловые метки, чтобы липы остались на Соколе, – Танька слышала только про Веню.

Он был бог, и только то, что делал он, было важно.

Таньке казалось, что уснуть ей больше не удастся. Думала, так и просидит до утра на кровати, прислушиваясь к звукам за окном и ожидая, не придут ли убийцы. Но разговор с Левертовым подействовал на нее даже сильнее, чем бульон с домашней лапшой: как только она вернулась в свою комнату, то сразу же легла на кровать и заснула.

И проснулась уже при ярком свете дня. Шторы были плотные, но солнечные лучи проникали сквозь них, и казалось, что в комнате светятся стены.

Танька вскочила с кровати будто ошпаренная. Часов двенадцать уже, наверное, а то и больше! Что угодно могло случиться, пока она дрыхнет!

Тут она увидела прямо перед своим носом настенные часы. Правда, не сразу догадалась, что это именно часы, а не игрушка. Часы были сделаны из нескольких наложенных друг на друга дощечек. Все дощечки разных цветов и разных форм, и получается, что стрелки двигаются будто бы по какой-то пестрой кляксе.

Цифр на этой кляксе не было, но время и без цифр было понятно: двенадцать часов и пять минут.

Танька надела все тот же махровый халат и, подхватив его длинные полы, вышмыгнула из комнаты.

Телевизор работал громко, на весь дом. Он стоял в большой комнате на первом этаже, его экран был виден с лестницы. На лестнице Танька и остановилась.

Левертов сидел в кресле, а его мать стояла рядом, положив руку ему на плечо. Оба не отрываясь смотрели на экран телевизора.

А там черт-те что творилось. Точно, как вчера на улице. Танька и улицу узнала, и даже, ей показалось, лица некоторых людей, которых сейчас по телевизору показывали.

«А вот осталась бы там вчера, и меня б сегодня показали, может», – мелькнуло у нее сожаление.

Но тут же она вспомнила вчерашний день так ясно, что сожаление исчезло.

Сегодня, похоже, там тоже хорошего было мало. На экране был виден огромный белый дом, состоящий из двух половинок – внизу широкая, сверху на ней стоит, как стакан, узкая. К тому, что в Москве почти все дома огромные, Танька уже привыкла. Однако к тому, что вся верхняя половина этого дома черная и из окон валит дым, привыкнуть было бы странно. Вернее, странно было бы считать, что так оно и должно быть.

Но дым валил, перед домом стояли танки и всякие военные машины, вообще, военных было очень много, и эти военные выводили из здания каких-то небритых людей.

Таньке хотелось спросить у Левертова или у его матери, что там в телевизоре происходит, но те смотрели на экран молча, и спрашивать она не решилась.

Пришлось самой слушать, что говорит голос за экраном. Говорил он в основном непонятное, но, главное, Танька догадалась, что все уже кончилось. Вроде как победой, только чьей, понять было невозможно. Лица у всех в телевизоре были хмурые, и непохоже было, чтобы кто-то радовался.

– Неужели всё? – сказала Евгения Вениаминовна. – Не знаю, как я пережила эту ночь…

– Зря ты мне второй укол сделала.

Голос Левертова звучал сердито.

– Почему же зря?

– Гайдар ночью всех позвал прийти и взять оружие. Егор с Ниной пошли, а я тут…

Кто такой Гайдар, Танька знала. В смысле, знала, что это не тот Гайдар, который писатель, а тот, которого все кругом кроют последними словами, потому что из-за него пропали деньги на сберкнижках. У матери сберкнижки не было, но Гайдара она ненавидела лютой ненавистью.

– Ты все равно не смог бы пойти, Веня. Ты же по лестнице еле спустился! Сам прекрасно понимаешь.

– Понимаю…

– А главное, кого предлагалось этим оружием защищать? – Голос Евгении Вениаминовны дрогнул. – Людей, которые сначала соблазнили тебя работой с ними, а потом бросили на произвол судьбы?

– Мама, я не девушка, чтобы меня соблазнять. – Таня расслышала, что он усмехнулся. – Я считал правильным работать для того, чтобы страна, да хотя бы Москва для начала, наконец выбралась из дерьма.

– А никто, кроме тебя, не собирался из него страну вытаскивать! – Ее голос зазвенел от возмущения. – Что те, что эти – одним миром мазаны! – Она кивнула на экран. Там было видно, как в машину с зарешеченным окном сажают последнего мужика, не просто небритого, а с густой бородой. – Они между собой договорятся, уверяю тебя. Обнимутся, вспомнят добрым словом родную КПСС, помирятся и поделят, что еще не поделили. От людей, которые здесь рвутся во власть, надо держаться подальше, – отчеканила она.

– Мама! Твое генетическое «не высовывайся»…

– А те, кто генами этого не усвоил, лежат в могилах! Веня, мы не в Америке, неужели ты еще не понял? Известно, чем здесь заканчивается пассионарность. Да если бы не девочка…

Тут она обернулась и увидела Таньку, выглядывающую между балясинами лестницы.

– Доброе утро, Таня, – сказала Евгения Вениаминовна. – Выспалась?

– Ага, – кивнула она. – Долго дрыхла, вы уж извините.

– За что же? Сейчас завтракать будешь.

Она ушла в кухню. Левертов молчал. И видно было, что думает он не о Танькином завтраке и вообще не о ней, а о чем-то мрачном. Вот же странный человек! Радуйся, что живым убрался, чего тебе больше? Так ведь нет…

– А кто у вас победил-то? – спросила Танька.

Вообще-то не очень ее это интересовало, потому что она не знала, кто с кем воевал и за что. Да и не все ли равно? Ей ни от чьей победы добра не достанется.

Но после этого вопроса Левертов наконец взглянул на нее. Даже мрачный его взгляд, даже одним глазом подействовал так, что по всему ее нутру прошел холодок.

– Не знаю, кто победил, – ответил он.

– Как не знаешь? – удивилась она. – Которые тебя убивали или наоборот?

– Наоборот.

Он наконец улыбнулся. Точно как ночью, когда она сказала, что его убивать придут. Что всякого человека испугало бы, тем его не проймешь.

– Ну так чего ж ты не радуешься? – спросила Танька.