И самое странное, Таньке казалось, что во всем этом нет ничего странного, что все так и должно быть в ее жизни, как есть сейчас, и так оно всегда и будет.

– Быть такого не может!

Обычно Таня эту глупую фразу не произносила, потому что знала, что быть может все. Но то, что ей сейчас сообщил Решетов, так поразило ее, что она не удержалась от этого возгласа.

– Чего не может быть? – не понял он.

– Извините, – сказала Таня. – Но совпадение удивительное, конечно. Я этот детдом из своего окна вижу. Те же шесть лет, что и Алик, на этой улице живу.

Тут уж и Решетов изумился – приоткрыл по своему обыкновению рот. Надо же, чтобы у мужчины чувства выражались таким малоприятным образом.

– Может, я его даже на улице встречала, – сказала Таня. – У магазина вечно дети трутся, и ясно, что детдомовские.

– Почему ясно?

– По неприкаянности. На Петушках, конечно, не элитный район, но совсем уж отбросы тоже не живут, чтобы у домашних детей детдомовские глаза были.

Она заметила, что Решетов слегка поморщился. Понятно – не понравилось, что она назвала кого-то отбросами. Полагается быть добросердечным, и если кто выпил стеклоочиститель и от этого умер, то его надо жалеть, потому что это же наш народ, мы с вами. Таня эту сострадательную моду ненавидела. С какой стати – «мы»? Даже среди самых дальних ее знакомых не было ни одного человека, который додумался бы пить стеклоочиститель. Ей нелегко далась жизнь, в которой это стало так, и сочувствовать она в этом смысле никому не собиралась.

Они с Севой Решетовым сидели в беседке на главной площади поселка. Маленькую эту площадь называли Звездочкой, потому что к ней сходилось несколько соколянских улиц. Беседка здесь стояла всегда, только нынешняя была немного не на том месте, где пятнадцать лет назад. Но все же она никуда не делась со Звездочки, это Таню порадовало.

Она только что подписала с Решетовым договор о сотрудничестве по оформлению опеки над Левертовым Александром Вениаминовичем, и теперь он излагал, что нужно будет сделать в ближайшее время. Пойти в опеку, потом получить кучу медицинских справок, и справку из наркодиспансера, и об отсутствии судимости, ну и прочее. Среди прочего он назвал школу приемных родителей, в которую ей надо будет записаться, Таня спросила, где эта школа находится, он ответил, что школ таких много, есть даже прямо при детдоме, в котором живет Алик, тут и выяснилось, что детдом этот находится на Петушках.

Решетов все же не стал сообщать свое мнение о том, надо или не надо называть кого-либо отбросами.

– Вы настоящая русская женщина, Татьяна, – сказал он вместо этого.

– Коней на скаку не останавливаю, – усмехнулась она. – Даже не собираюсь.

И тут же вспомнила, как Веня сказал ей однажды:

– Любая нормальная женщина войдет в горящую избу, если там остались ее дети. Хоть русская, хоть английская, хоть китайская. А если полезет туда спасать домашнюю рухлядь, то она просто дура. И тоже независимо от национальности. Так что ничего специфически русского Некрасов в этом смысле не открыл.

Она не помнила теперь, почему зашел у них об этом разговор и даже когда это было, но те слова его помнила и как усмешка тронула его губы, помнила тоже. Все она помнила о нем, как ни старалась забыть.

– И все-таки вы именно русская женщина, и именно в некрасовском смысле, – сказал Решетов. – Это даже странно.

– Что странно?

– Что в некрасовском, а не в тургеневском. Родились вы в самых тургеневских местах, у вас даже фамилия тургеневская…

– С чего вы взяли про фамилию? – удивилась она.

– А я погуглил, – ответил он с некоторым смущением. – У вас ведь довольно необычная фамилия, и отчество такое, знаете, прямо из «Записок охотника», я заинтересовался… И действительно, Тургенева сопровождал на охоте крестьянин по фамилии Алифанов. В ваших местах. Он даже в рассказе одном описан. Но когда я думаю о вас, то сразу вспоминаю именно из Некрасова: «Не жалок ей нищий убогий – вольно ж без работы гулять! Лежит на ней дельности строгой и внутренней силы печать», – продекламировал он.

«Далось тебе вообще обо мне думать! – сердито подумала Таня. – Без толку же».

– Хорошо, Сева, – сказала она, вставая. – Завтра начну справки собирать.

– Ну и главное…

– Что?

Об оплате его работы договорились тоже, поэтому Таня не поняла, что он имеет в виду.

– Главное, вам ведь надо поговорить с мальчиком, – ответил Решетов. – Вдруг он… Ведь он должен согласиться, чтобы вы стали его опекуном.

Его слова поразили Таню. Только сейчас она поняла, что это даже не приходило ей в голову. То есть само собой разумелось, что пацану лучше жить в доме своего отца, чем в детдоме, а значит, ему придется жить под ее опекой. А ведь совсем не само собой разумеется, что Алик этот тоже так считает, Решетов прав.

– Да, – сказала она. – Дура я.

– Нет, почему же дура…

– Вот что, Сева. – Таня снова села на скамейку. – Придется вам договориться, чтобы мне дали с ним встретиться. Мало ли какое там начальство, в детдоме. Начнут хамить, я этого на дух не переношу, ну и пойдет-поедет. Потом не расхлебаем. Возьметесь?

– Да, конечно, – кивнул он. – Завтра же туда поеду.

Он так обрадовался, когда она села на скамейку, что Таня тут же поднялась с нее снова.

– Хорошо, – сказала она. – Звоните мне сразу, как решится.

Простившись с ним, она села в машину и дождалась, когда Решетов сядет в свою. Он не трогался с места, но ей не хотелось, чтобы он видел, куда она поедет, и она не заводила мотор.

Конечно, он уехал первым. Тане показалось, что его «Фольксваген» при этом уныло вздохнул. Она улыбнулась и, подождав пять минут, тронулась с места тоже.

Она не знала, когда переедет в дом на улице Сурикова. И даже не потому, что завещание еще не было оглашено и формально она не имела на это права. На формальности ей было наплевать так же, как и на мнение посторонних, ничего для нее не значащих людей, для которых и она ничего не значит. А родни у Вени не было, это она даже без его письма знала.

Евгения Вениаминовна когда-то говорила ей:

– Двадцатый век катком по нашей семье прошелся. Была большая родня, и никого не осталось.

– А вы прикиньте получше, – деловито посоветовала ей тогда Танька. – Если родня большая, так, может, позабыли кого.

– Никого не позабыла. – Евгения Вениаминовна улыбнулась. – Родителей Вениного отца еще перед войной расстреляли. Знал, что была старшая сестра, но она еще до его рождения, еще в двадцатые годы отсюда уехала, и даже неизвестно куда. Возможно, в Америку, она актриса была в Московском мюзик-холле. Во всяком случае, никому она вестей о себе не подавала и никаких ее следов нет. Ну а мои – кто в гетто, кто на фронте… Тетя Кира, последняя моя родственница, оставалась. У нее единственный сын в сорок первом году без вести пропал, мой двоюродный брат. Она его до самой своей смерти искала, в Министерство обороны писала, в архивы, во все инстанции. Отовсюду одно: сведениями не располагаем. С тем и умерла. А год назад ответ по ее адресу пришел, и мне передали: нашли останки под Смоленском. Случайно… В девятнадцать лет мальчик погиб, страну защищая, и пятьдесят лет лежал непохороненный! Никому, кроме матери, дела не было, где он, что он. И ни детей не успел оставить, никакого по себе следа… Так что никого я не забыла, Таня, – прищурившись, заключила она. – Никого и ничего.