По мобильному Гущин умел только звонить. Даже sms не любил ни читать, ни тем более рассылать.

Они сели втроем в машину Гущина и поехали мимо лугов и рощи. Истринский сотрудник показывал, куда направляться. И через десять минут Катя увидела «замок Отранто».

Он был огромен и пуст, имел вид нежилой. Круглые башни выглядели нелепо. Однако территория и подъездная аллея были тщательно убраны. Метрах в трехстах от замка среди деревьев стоял массивный двухэтажный кирпичный коттедж.

Он выглядел тихим, возможно, хозяйка его Лаура Григорьевна все еще спала. Гущин и Катя вышли из машины и направились к подъезду. Позвонили в звонок.

Никто не ответил. Они позвонили снова. Вдруг наверху хлопнула рама. За дверью послышались шаги, женский голос спросил: кто там?

Гущин солидно ответил: «Полиция! Извините за беспокойство, нам необходимо переговорить с хозяйкой».

И тут наверху снова хлопнула рама и скрипучий визгливый голос приказал:

– Не сметь открывать!

– Лаура Григорьевна, – крикнула Катя, – мы из полиции Московской области, по поводу вашей помощницы по хозяйству…

– Не сметь открывать! – Одно из французских окон на втором этаже – окно-балкон – распахнулось, и из него показалась пожилая женщина – смуглая, с растрепавшимися черными как смоль волосами и сморщенным как печеное яблоко лицом. Непонятно, что на ней было надето. Катя пригляделась – ба, да это атласное кремовое одеяло, в которое она куталась! Старуха увидела их и воинственно погрозила кулаком.

– Вон пошли! Пошли все вон! – заорала она. – Вон отсюда!

– Полиция, откройте! – уже громче произнес Гущин.

– Вон пошли, мерзавцы! – орала старуха. – Вон отсюда!!

– Извините, Лаура Григорьевна открывать вам дверь не разрешает, – раздался в переговорнике у двери женский голос. – Извините, у нас проблемы со здоровьем. Мы не можем сейчас… Мареванна, да успокойте же ее наконец! Сделайте ей укол!

– Вон пошли! – не унималась старуха.

Гущин повернул к машине.

– Да я сейчас велю тебя зарезать моим слугам, – продекламировал он.

– Что это вы вдруг, Федор Матвеевич? – Катя созерцала французское окно и бесноватую мать «из Роснефти».

– Пушкин, – хмыкнул Гущин. – И у него Лаура – и тут Лаура.

– Тогда вы статуя Командора, а я Лепорелло.

– Все опишешь, что мы тут нароем, со всеми подробностями, – Гущин нацелил палец на Катю. – Пусть читают, как живут в деревне Топь.

И тут у него снова ожил мобильный.

– Я показал конюху фотографию потерпевшей. Он сказал – вроде это не та Наташа-горничная, – сообщил оперативник. – Мы едем к охранникам, снова посмотрим пленки, может, эта горничная тогда после увольнения покинула территорию.

– Кто владеет четвертым домом? – спросил Гущин истринского сотрудника, когда они ехали назад к месту обнаружения тела.

– Я думал, вы и сами это знаете, Федор Матвеевич, – ответил тот. – Весь Интернет полон снимков. Все в курсе, что в деревне Топь живет Феликс Санин.

– И он что, тоже сейчас за границей? – буркнул Гущин.

– Как раз нет. Он и его семья и обслуга живут здесь. Его дом – на берегу водохранилища.

27 мая

– Ваше участие в праймериз нецелесообразно. Контрпродуктивно. Вы, конечно, вольны поступать как вам хочется, но на партийную поддержку с нашей стороны не рассчитывайте.

Человек с усталым строгим лицом занимал огромный кабинет в Таврическом дворце, когда приезжал из Москвы в Санкт-Петербург. Мимо этого кабинета все ходили тихонько. Вот так же тихонько, скромненько вошел сюда Артемий Клинопопов после заседания Парламентской ассамблеи, в которой он, впрочем, никакого участия не принимал.

– Этот город полон греха. И я чувствую в себе силы… потенциал для борьбы и…

– Слушайте, только давайте не будем это, а? Не заводите свою шарманку. – Строгое усталое лицо сморщилось, словно от зубной боли. – Мы с вами не на митинге, и я не ваш электорат.

Артемий Клинопопов сразу вспотел и поник. Его отчитывали на ковре кабинета Таврического дворца. И он, как всегда в такие горькие минуты, отрешился от настоящего. Хотел было помолиться в душе. Но вместо этого внезапно накатили на него воспоминания детства, тягостные воспоминания, причинявшие душевную боль.

Ему восемь лет, и он во втором классе. Урок пения только что закончился. Они звонко пели хором: «В траве сидел кузнечик… зелененький он был». Его мать – учительница пения – одновременно подыгрывала на стареньком классном пианино и дирижировала хором. А они пели: «Но вот пришла лягушка, прожорливое брюшко». Артемий… Артюша, как звала его мать, пел громче всех, у него совсем не было музыкального слуха. Середина семидесятых годов – вот когда это было. Тогда они, школьники, еще носили серую форму скучного такого, немаркого мышиного цвета.

Спели, похватали ранцы, когда прозвенел звонок, и веселой стайкой устремились к дверям. Артемий Клинопопов шмыгнул мимо матери в коридор, в туалет. У матери по расписанию еще один урок пения, в четвертом классе. А это значит, надо терпеливо ждать.

Он уже мыл маленькие исцарапанные руки под краном (мать приучила его к чистоте), когда в туалет вошли трое семиклассников. Узрели Артюшу, и толстый по прозвищу Чуча сказал:

– А, Клинопопый! Что, обкакался?

Артюша попытался «вышмыгнуть» из туалета вон. Но семиклассники преградили ему путь.

– Что хочешь – попу клином или клин в попу? – спросил Чуча, как спрашивал, бывало, частенько.

– Отстаньте от меня.

– Чего?

– Отвяжитесь.

– А пить из толчка не пробовал, Клинопопый?

Чуча схватил его за шею железной хваткой, остальные за руки. Они, гогоча, потащили его в кабинку.

– Ваши идеи и предложения слишком радикальны. Порой они параноидальны, – чеканило усталое строгое лицо за столом кабинета Таврического дворца. – Вы как-нибудь сами перечитайте список законодательных инициатив, кляуз и петиций, поданных вами за последние годы. Вы в этом году в одну лишь прокуратуру с жалобами обращались четыреста тридцать раз! В году дней всего триста шестьдесят пять! Им что, в прокуратуре, больше заниматься ничем не надо, кроме как отвечать на ваши письменные измышления?

– Этот город полон греха. Я борюсь. Я витязь Света и Добра. Ревнители моральных устоев и нравственности всегда под огнем критики грешников и распутников, – сказал Артемий Клинопопов.

– Это что же, я, по-вашему, распутник?! – опешило, а затем и рассердилось усталое строгое лицо.

Тогда, в семидесятых, после унижения в туалете на маленьких худеньких руках Артюши Клинопопова остались синяки от цепкой хватки его обидчиков. Они оставили его в туалете, и он потом долго и усердно мыл лицо, фыркал, отплевывался, полоскал горло, страшась, что вода из унитаза, когда они макнули его туда, попала в желудок.