Врач и пациент, которых сперва объединяла только работа, вскоре стали хорошими друзьями.

Объяснить это можно тем, что Черчилль первое время не нуждался в медицинской помощи. Он принадлежал к породе людей, для которых политический кризис способствует расцвету. Он дважды в день принимал ванну: один раз утром, другой раз после обеда, что придавало ему вид стареющего розового пупса. Он был, без сомнения, чересчур тучен, но свой живот он всегда созерцал с удовлетворением: «Нужно баловать тело, чтобы душе было приятно в нем проживать». Также он выкуривал слишком много сигар, но от этого его никто и ничто не в силах было отучить. Первые полтора года задача Макморана состояла только в том, чтобы иногда проверять своему пациенту пульс. Этим могла заниматься и медицинская сестра — и Макморан, как можно догадаться, чувствовал себя невостребованным. Постепенно, однако, ситуация изменилась. В конце 1941 года Черчилль встретился с Рузвельтом в Вашингтоне. Японские самолеты как раз атаковали Перл-Харбор, а Гитлер объявил войну США. Премьер мог надеяться, что заморский «спящий великан» наконец проснется и вступит в борьбу против Германии. По этой причине Черчилль был крайне возбужден и взволнован, возможно, даже слишком. 27 декабря Макморан был вызван к Черчиллю, потому что у того появились сердечные боли. Врач сразу понял, что у Черчилля коронарная недостаточность: сердечная мышца получала слишком мало кислорода, а это могло привести к инфаркту. Но Макморан успокоил своего пациента, заверив его, что «у него нет ничего серьезного»: «Ваше кровообращение немного пошаливало, сэр». Возмутительное преуменьшение. Позже Макморан оправдывался тем, что «не хотел явить миру инвалида с больным сердцем и неясными перспективами». Теперь, когда Соединенные Штаты наконец собирались вступить в войну, это было невозможно. Макморан также полагал, что здоровье премьера является отражением здоровья страны. Иначе говоря, для него политические соображения были важнее, чем здоровье его пациента. Это несколько отличается от подхода, предписанного клятвой Гиппократа.

Но Макморану повезло. Его пациент поправился и продолжил заниматься политикой. Черчилль с больным сердцем и дальше разъезжал по миру — за время Второй мировой войны он в общем и целом покрыл расстояние в 250 тысяч километров. В январе 1943 года он вернулся с конференции в Касабланке с воспалением легких. Его и без того поврежденное сердце немилосердно прыгало в груди, а тело сотрясалось жестоким кашлем. Макморан назначил ему антибиотик сульфонамид, и поездки по земному шару продолжились.

В конце года у Черчилля за плечами осталась встреча в Тегеране; а после поездки в Каир он заработал воспаление легких. Кроме того, премьер продолжал жаловаться на сердечные боли, к которым прибавились провалы в памяти. Умножились намеки на прогрессирующий артериосклероз, давали о себе знать признаки депрессии — но Макморан снова назначил только одно лекарство: свой излюбленный сульфонамид. Правительству в Лондоне он телеграфировал: «Премьер-министр простужен и вынужден будет провести несколько дней в постели». Вскоре после этого он, правда, признал факт воспаления легких, но был уверен, что у него все под контролем. О сердечной недостаточности по-прежнему не было сказано ни слова, как и ни слова о том, что Черчилль от безысходности говорил о своей смерти: «Я засну. Я засну на миллионы лет». Доктор Макморан строго придерживался своего обычая все сводить к пустякам. И он был за это награжден: его возвели в дворянский чин, и теперь он именовался лорд Моран.

К тому же Черчилль все сильнее вовлекал его в процесс принятия политических решений. Врач стал своего рода главным секретарем при английском государственном деятеле, которому все чаще приходилось бороться с провалами в памяти. Особенно отчетливо они стали проявляться в Ялте. Черчилль жаловался на очевидное безразличие Рузвельта: «Его совсем не интересуют наши предложения», — на что Моран отвечал, что американский президент совершенно явно потерял над собой контроль. Но об этом премьер и слышать не хотел. Он начал делиться дурными предчувствиями, что за только что окончившейся войной последует новая и что карта Европы будет перекрашена в красную краску. Из искусного тактика и невозмутимого дипломата он превратился в меланхоличного предвестника заката цивилизации. Когда Черчилль покидал Ялту, его врач записал: «Премьер сознает собственное бессилие, и я ничем не могу ему помочь».

Спустя несколько месяцев после окончания Второй мировой войны Черчилль был отстранен от должности премьера. Причиной послужила все усиливавшаяся депрессия. Он признался своему врачу: «Я не могу смириться с тем, что должен праздно провести остаток моих дней. Лучше бы я, как Рузвельт, умер, или бы мой самолет разбился». Замолчав, он разрыдался.

В августе 1949 года у Черчилля случился легкий апоплексический удар, чуть позже пришла афазия, заболевание, которое на короткое время отняло у него дар речи. Но, что удивительно, это не заставило его погрузиться в еще более глубокую депрессию. Напротив, он решил вернуть власть в Англии в свои руки. В нем вновь проснулся специалист по кризисным ситуациям. В октябре 1951 года ему и в самом деле удалось вернуться на Даунинг-стрит{3}. Но проблемы со здоровьем умножились. В феврале 1952 года у него вновь случился инсульт. В очередной раз Макморан не изменил себе, преуменьшив серьезность произошедшего, и заявил о «некоторой нестабильности кровоснабжения мозга». В июне, однако, последовал новый удар, заставивший Черчилля временно оставить свои обязанности. В 1955 году товарищи по партии вынудили его досрочно уйти в отставку. Его эра окончательно ушла в прошлое. Он был вновь избран в Палату общин, но больше не держал ни одной речи. Следовали все новые кровоизлияния в мозг, которые окончательно лишили его памяти и способности разговаривать. Но Макморан поддерживал в нем жизнь. Смерть пришла к Черчиллю только 24 января 1965 года, когда ему был уже девяносто один год. Макморан сказал: «Моим долгом было отдалить сколь возможно роковой день».

Остается только вопрос, что заставляло врача преуменьшать недуги Черчилля или вовсе о них умалчивать. Возможно, он шел навстречу своему пациенту, который предпочитал любой ценой вести деятельную жизнь вместо того, чтобы щадить себя и свое здоровье? На это указывает фраза Черчилля, сказанная им незадолго до смерти своему врачу: «Удивительно, что вам удалось так долго содержать меня в рабочем состоянии. Меня очень трогает, что вы жертвуете собой ради меня».

Возможна другая версия: Макморан с помощью своего влиятельного пациента хотел воплощать в жизнь собственные политические взгляды. А может, он полагал, что премьер незаменим, и больной и страдающий Черчилль — это лучше, чем никакого Черчилля. В любом случае, что бы ни было причиной выбора Макмораном стратегии преуменьшения и умолчания — он избрал ее вполне сознательно. В памятной записке, посвященной восьмидесятилетию Черчилля, он сказал: «Мои заслуги состоят в том, что мне удалось скрыть от общественности и от политического мира все его болезни, кроме двух случаев воспаления легких».

Врачи, которые используют своего пациента как денежную дойную корову или как трамплин для карьерного взлета, не заслуживают ни малейшего снисхождения. Ведь их деяния резко противоречат духу клятвы Гиппократа, высший смысл которой состоит в спасении человеческих жизней. Кроме того, мы не можем испытывать симпатии к тем, кто использует других для достижения собственного успеха, приобретения славы или получения прибыли.