Борис досадливо поморщился:

– Я не знаю. Наверное, кинжал.

Учитель растерялся. Но через мгновение ему пришла в голову интересная мысль.

– Знаешь что, – сказал он преувеличенно бодро, – я был бы тебе очень признателен за доверие, если бы ты дал мне на один день почитать твою тетрадь. Это возможно?

Борис на секунду задумался, потом медленно вынул из-за ремня свернутый в трубку клеенчатый переплет.

– Возьмите…

Спустя два часа, у себя дома, сидя за письменным столом, Циклоп открыл Борину тетрадку, пробежал глазами неровные карандашные строчки и растерянно откинулся на стуле: – Все гораздо хуже, чем я предполагал…

После пятого класса многие мальчишки оставляли школу и шли работать учениками на авиационный завод. Класс, в котором учился Борис, опустел почти наполовину. После разговора с Циклопом мальчик старался как можно реже брать в руки тетрадь в клеенчатом переплете. Но иногда странные и пугающие картины вставали у него перед глазами, выплывали из ниоткуда образы и предметы, тревожно и гулко звучали диалоги, звенели фразы, и Боря в отчаянии сдавался и хватался за обгрызенный чернильный карандаш.

Он стал посещать «Литературные четверги» во Дворце пионеров.

Преподаватель, ведущий эти занятия, хороший приятель Циклопа, развел руками:

– У меня все-таки кружок литературы, а не волшебства. Чего ты добиваешься, Коля?

– Я хочу, – ответил Циклоп, – чтобы мальчик научился различать добро и зло.

– Он все время пишет в тетрадь, – заметил преподаватель. – Ты видел написанное?

– Да, – вздохнул Николай Давыдович. – Надеюсь, со временем он перестанет писать…

Но Циклоп ошибся. Через месяц Борис сообщил ему, что опубликовал два своих рассказа в газете «Пионер Ташкента» и в молодежном журнале «Юность Востока».

Учитель к этим событиям отнесся сдержанно. Он должен был гордиться своим любимым учеником, но на самом деле испытывал чувство, не имевшее ничего общего с радостью.

Это был испуг. Странная тревога вползла в сердце Циклопа и угнездилась там, время от времени оживая и шевелясь от новых успехов Бориса.

– Николай Давыдович, – с лица мальчика не сходила озабоченность, – может быть, это неправильно…

– Что именно?

– Понимаете… Я начал новый рассказ. И он – о вас.

– Ну что ж, – вздохнул Циклоп. – Мне очень лестно.

– Я боюсь, – неожиданно признался Борис, – что вы… возненавидите меня, когда узнаете, что я приношу несчастья и беды и делаю людей беспомощными перед опасностью.

«Опять… – подумал Циклоп. – Он боится своих мнимых пророчеств. Боится людей. И боится себя. Он внушил себе, что ему на роду написано быть несчастным, и он как будто опасается заразить этим несчастьем окружающих». А вслух сказал:

– Неправда. Ты любишь людей. А люди всегда это чувствуют. Тебе не о чем тревожиться.

Но тревожиться все же было о чем. И Циклоп сам испытал что-то, похожее на холодный озноб, когда в один из дней Борис почему-то вдруг спросил его:

– Николай Давыдович, а дом, в котором вы живете, – деревянный ?

Учитель почувствовал легкую тревогу, но заставил себя усмехнуться:

– Нет, он сделан из кирпича. А… а почему ты спрашиваешь?

Мальчик словно не обратил внимания на этот вопрос, и продолжал с нетерпением:

– А вы часто бываете в деревянных домах?

– Что ты имеешь в виду? В домах, сделанных из досок? Из фанеры?

– Нет. Из таких… квадратных бревен.

– Из бруса?

Циклоп вдруг поймал себя на том, что испуганно перебирает в памяти такие дома.

«Что со мной? – подумал он. – Чего я вдруг так переполошился?»

– Я не бываю в таких домах, Борис, – сказал он как можно спокойнее. – Ну а теперь ответь мне все-таки…

И вдруг Циклоп похолодел: «Бываю! И нередко!»

Вот уже полгода, как он по поручению комитета по культуре при горисполкоме занимается разбором архивов, оставшихся в Ташкенте еще с войны. Старое здание районной библиотеки, приспособленное под хранение этих архивов, действительно, сделано из бруса! Удивительное открытие, на которое он никогда не обращал внимания. Ведь таких домов в городе не так уж и много!

«Да что со мной? Почему это рядовое совпадение так испугало меня?»

Циклоп почувствовал растерянность. А за ней следом тонкой, нервной змейкой вползло раздражение. Он злился на самого себя за то, что не мог дать простого и логичного объяснения своему беспокойству.

«Я начинаю верить в его пророчества!»

Как только эта мысль со всей очевидностью сверкнула в его мозгу, как только он прочел в своей душе это простое признание, отбитое с телеграфной сухостью и лаконичностью, – он понял причину своего страха.

«Николай Давыдович… Я начал новый рассказ… И он – о вас… Я боюсь, что вы возненавидите меня…»

Циклоп ощутил на какую-то секунду, что усомнился в собственной правоте, в своем жизненном опыте, в своей мудрости и житейской искушенности. Он испугался, что фатальные пророчества могут оказаться правдой! Он позволил спросить самого себя: а вдруг … А вдруг мальчику ничего не мерещится? А вдруг он и впрямь способен плеснуть в чужую жизнь бедой, как кислотой из пробирки?

«Я испугался за свою судьбу!» – с горечью сформулировал сам себе Циклоп, и ему стало противно. Он – умный и сильный человек, самостоятельно кроивший свою судьбу, которая все равно не желала гнуться под его волей, человек, прошедший войну, потерявший семью, одним решением зачеркнувший свое яркое и многообещающее прошлое ради трудного, но правильного будущего, – вдруг испугался за эту самую свою судьбу. И из-за чего? Из-за простого, наивного, ничего не значащего вопроса тринадцатилетнего мальчика, которого он любит и который любит его!

«Мне должно быть стыдно за свое малодушие! – убеждал себя Циклоп. – Мне нужно выбросить из головы эти позорные тревожные мысли. Я – взрослый и умный человек…»

Но чем больше Николай Давыдович успокаивал себя такими заклинаниями, похожими на речевку, тем сильнее страдал от гнетущих раздумий и беспокойств. Минула уже неделя с того дня, как он услышал безыскусное: «А дом, в котором вы живете, – деревянный?» И этот простой и вместе с тем странный вопрос ни на минуту не выходил у него из головы.

Между тем Борис размышлял – нужно ли рассказать Циклопу про его будущее? Неделю назад он вывел чернильным карандашом в своей заветной тетради:

...

«Жизнь отбирает у меня тех, кого я люблю. Она так договорилась со смертью. Заключила с ней свою маленькую сделку. А я – монета в этой сделке. Жизнь дает мне любовь, а смерть отбирает ее у меня. Мне страшно, что так будет всегда. Всегда – это не отрезок, это – круг. Я не успею разорвать его до того, как треснет и рухнет эта проклятая деревянная балка! Я не смогу помочь своему единственному, любимому учителю. Но я хочу спасти его! А будет все – наоборот. Это он спасет юную жизнь. Это он самоотверженно накроет собой маленького мальчика, которого любит. А старому, ветхому дому – все равно. И черной, скользкой балке, оторвавшейся от потолка, – все равно. И смерти – все равно. Они договорились. Они отбирают у меня тех, кого я люблю…»