Камень тускло мерцает.

Наверное, это глупость и сейчас Катто рассмеется, но он серьезен. И подарка касается бережно. А вот узел проверяет на крепость.

– Не хочу потерять.

Это ложь, что Янгхаар Каапо покрыт черным волчьим волосом. Его кожа гладка, вот только шрамов на ней бессчетно. Они – узор, который я пытаюсь изучить.

– Лето. – Мой муж провел по камню мизинцем. – В тебе очень много лета.

Был ответный дар. Шестигранная монетка, позеленевшая от старости. И шелковый шнур поизносился. Но я накрываю монетку ладонью, и она прилипает к коже.

– Один дирхем. – Катто отстраняет ладонь и, наклонившись, целует и монету, и кожу. – Когда-то я столько стоил.

Сказав это, он впивается пальцами в мой подбородок и заставляет запрокинуть голову. Еще не больно, но почти уже. И не Катто, но Янгхаар смотрит мне в глаза. А чернота его собственных непроницаема.

Бездна подобралась к самому краю.

– Ну что, дочь Ину, твой отец хотел знать, где мои корни.

– Он. Не я.

А Янгар не слышит.

– Сгнили. Давно. По ту сторону моря. Я понятия не имею, кто моя мать. Возможно, женщина, которой не повезло попасть в плен. Возможно, шлюха… хотя там, где я был, одно идет за другим. И я не знаю, кем был мой отец. Да и знать не хочу. Мне не нужен род, чтобы чувствовать себя сильным.

Он уже не целует – кусает губы едва не до крови и отстраняется.

– Я был рабом. И сам добыл себе свободу.

Я же слышу его боль. Она вплетена в его кожу рисунком шрамов. И той характерной неровностью ребер на левом боку, которая остается после того, как неправильно срастаются кости. И злостью, которая исходит от бессилия: прошлое не изменить.

Его память останется с ним, как моя – со мной.

– И все, что принадлежит мне, – выдыхает Янгар в губы, – я взял сам.

Мне жаль его.

Но Янгхаар Каапо, который придумал сказку о собственной жизни, не примет жалости.

– Так что, дочь Ину, тебе не страшно?

– Нет.

– Ты станешь женой раба.

Я, не Пиркко. Для нее, пожалуй, все это имело бы значение. А мне… мне хочется успокоить раненую бездну, и я вынимаю монету из его пальцев.

– Здесь нет рабов.

Но есть меха. И пламя. И каменные свирели слепой Кеннике.

Есть ласка Катто.

И мое такое вдруг взрослое тело, которое откликается на нее.

Есть боль, неожиданно сильная. Она длится недолго, но я вскрикиваю. И слезы льются из глаз.

– Тише, медвежонок, тише. – Катто собирает слезы губами. Он гладит влажные мои волосы, шепчет, что эта боль – мимолетна, она пройдет, забудется. И сам он сделает все, чтобы это случилось как можно раньше. Я вздыхаю.

Мне стыдно и за крик, и за слезы.

И за собственную слабость.

Я цепляюсь за его шею, приникаю влажными губами к ключице, хватаю пряди волос.

– Так бывает, мой медвежонок. В первый раз у женщины всегда так бывает. Но только в первый. – Янгар берет меня на руки и несет к чаше с водой и снова напевает колыбельную, вот только я не в силах разобрать ни слова. Язык незнаком.

Горячая вода уносит призрак боли.

– Так лучше? – Катто поглаживает спину.

– Лучше.

Настолько, что я вновь начинаю думать о неизбежном.

Наш брак заключен перед лицом богини. И эту нить, одну на двоих, уже не разорвать. Я слышала, что находились глупцы, которые пытались, но…

Судьба странно стелет дороги, и тем, кто однажды побывал в подземном храме, уже не уйти друг от друга. И что станет со мной завтра, когда грозный Янгхаар, тот самый, в глазах которого оживает бездна, узнает правду?

– Прости. – Я обвиваю его шею руками, прижимаюсь к груди. – Прости, пожалуйста…

– За что?

За ложь.

За молчание.

За то, что задумал отец.

И за слабость, которая мешает рассказать правду. Я знаю, что у меня есть лишь эта ночь, и хочу, чтобы она продолжалась вечность. Но это невозможно.

– Завтра ты станешь другим. – Я лежу в кольце его рук.

– Почему?

– Станешь. И возненавидишь меня.

Но убить не сможешь, поскольку боги не простят такого.

– За что?

– За то, что я – дочь Ину.

Неправильная дочь.

– Я знаю. – Он говорит ласково и гладит по голове, пытаясь успокоить. – Не бойся, медвежонок. Клянусь, что больше я не причиню тебе боли.

Кто знал, что Янгхаар Каапо не сдержит слово?

Первую женщину Янгару привел Хазмат, сказав:

– Развлекайся. Заслужил.

Три поединка.

Три победы.

Три мертвеца, оставшихся на арене. И длинная царапина, за которую Хазмат тоже спросит, но позже. Хозяин Янгу умеет выбирать момент и сегодня решил проявить доброту.

Темнокожая нуба, на предплечьях которой памятью об утраченных корнях еще цвели родовые татуировки, работала при казармах. Она была не столь стара, чтобы выглядеть плохо, но достаточно опытна. И, присев на постель, уставилась на Янгу белыми глазами.

Он же разглядывал ее слегка обвисший живот, полные бедра, обернутые красной тканью. Медные цепи на длинной шее, полную грудь с выкрашенными хной сосками.

– Хорош, – сказала нуба, приподняв грудь на ладони. – Я уметь много.

Она улыбнулась, показывая спиленные верхние зубы.

А Янгу попросил:

– Расскажи мне о своей родине.

Поняла? Нет.

Покачала головой, и толстые косицы, собранные на затылке узлом, рассыпались по плечам.

– Хазмат плати. Хазмат говори Тайко делать. Тайко делать. Не серди Хазмат.

В ее словах была своя правда.

Нуба и вправду была опытна, и даже пыталась притворяться, что ей не все равно, кто в этот час разделяет с нею постель. Но равнодушие проскальзывало и отчего-то злило Янгу.

Хотелось сделать ей больно.

Укусить.

Ударить. Наотмашь. До крови.

Останавливало то, что и удар она приняла бы покорно, улыбаясь, поблескивая белками глаз, из которых давным-давно ушла жизнь.

После этой женщины осталось ощущение грязи. И Янгу, впившись зубами в циновку, глубоко дышал. Алая пелена безумия, которую так долго пытался вызвать хозяин, подошла к краю. Еще немного – и выплеснется.