class="p1">чем с девчатами или мальцом с ирокезом,

даже с птицами так не дружила, зверями, с людьми.

Полнословно и радостно-небно, и лиственно-жарко.

За тебя бы я плавилась в солнце и мёрзла во льдах –

поляница, воительница и заступница я, и бунтарка!

Я листовой бы стелилась в лесах – кожу рви мою! – в парках,

на дрова мои мускулы, плечи, сгорю до огарка

в этих русских лугах!

А сейчас я настолько захлёстнута правдою, что прибывает

и никак не уймётся: хоть вены все вскрыты и хлещет твой сок

вдоль земли всей – на пальцы, на кожу, на Альпы, на оси и сваи

сквозь висок!

Понимаешь, так было со мной, что казалось: весь мир отвернулся,

было столько предательств, подкупленных столько подруг,

я тебе расскажу про серебряники, про иудство.

Но простила я всех, как листву с плеч долой, с кожей рук.

А сейчас всё не больно и что поперёк – всё продольно.

Ибо я у тебя научилась, и ты мне одна лишь пример.

Отступать уже некуда – сзади Москва. Справа море.

Пробиваю я корнем – о, русский мой корень! – семь сфер!

И не надо мне бусы мои поправлять, мех и парку.

Одинокое дерево! О, для чего, для чего

принимаешь ты молнии, словно петлю ли, удавку,

принимаешь ты космос и сущность его, вещество?

И своих не сдаёшь, ни цветы, что вокруг, ни растенья,

превращаешься в уголь, в тепло домовое? Держись

в жизнь из жизни! И я за тебя, о, поверь мне,

птицей ввысь!

***

Неожиданно и бесповоротно

в вас, переписывающих мою историю,

мои детские клятвы, сандалии, боты

и пальто моё, книги, портфолио, фолио,

в вас, наёмников на такую работу,

бурлаков, что на Волге, чьи плечи изранены,

в вас – рыдаю! Кричу я – распятая в сотый,

может, в тысячный раз! Я – молюсь с придыханием,

объясняя, что нету победы над манною

той, что Бог посылает с разверстых небес!

В переписчиков, в вас шлю я кардиограмму

рваным сердцем, читайте! Кто сгиб, кто воскрес.

В соль-диез.

Но не трогайте папу и маму.

День рождения. В мякоть зачатья не лезь!

В колыбельку мою! В Русь мою, в мою родину!

В топь берёз! В мою клюквой растущей болотину!

Ибо ты там утонешь. Там всё – аномалия!

Не касайся меня сопричастно-опальную

и оболганную! Волжский, Окский мой съезд.

Ибо это изгложет тебя. Просто съест

так, как волк из моей колыбельной припевки,

как Садко тот, что в омут, как Кочина «Девки»,

где моя Фиваида, где лимфы желез

и набухших сосков, когда кормишь младенца.

Выпадает заколка. Не держит гребёнка.

Переписчик, подёнщик – скрипит стеклорез.

И нет Слов у тебя между этих словес,

Переписана Речь, но нет речи. Лишь знаки.

Ты мне герб подменил, очернил мои флаги.

Перебитые пальцы мои дел куда ты?

Мои родинки возле запястия где?

Позвоночники-флейты, где? Тот, кто в кровати,

в моей женской на равной со мной широте,

темноте, красоте и сиротстве таком же?

Мою родину вынуть не пробуй! Везде

она! В генах. В крови. В родословной. В одёже.

И меня поднеси ты к лицу, как слезу

до церквушки, до плах всю, как есть до посконной,

до крестильной рубахи.

Всю!

А теперь отрекись от того, что наделал,

от того, что убил, что разбил, что разъял.

Я склонюсь над твоею могилой: «Ах, бедный!»

…Ах, ответь, мне ответь хоть ослепший хорал!

***

Меня поймёт, кто пережил раскол,

развал, раскрой страны моей бескрайней,

ларьки, базары, запах пепси-кол,

табачный бунт в Свердловске, визг трамвайный.

Что девяностые для вас? Разрыв, кульбит,

невыплата зарплат, потёртый вид,

Чернобыль, взрыв.

А у меня – мастит,

потрескавшийся, весь в крови сосок,

пелёнки, каша манная, горшок

и яблоко, замёрзшее на блюде!

Меня поймёт, кто пережил весь срок

на Атлантиде, на «Титанике», о, люди!

Что с нами ныне, присно, завтра будет?

Эбола, вирус пистолет в висок?

Русь!

Обрастай опять землёй и силой!

Зачем тебе напёрстки, шапито,

весь этот цирк, что у стены могильной,

окраина, что всмятку, в решето?

Мы вновь скатились в гроб, в делёж, в раскол,

в преступность группировок.

Не убило,

а вырвало нам небо в сотни жёрл!

Нам снова предлагают алкоголь,

спиваться, развращаться, красть, колоться,

смотреть, как всех Евразий наше солнце

вдруг обнулилось. Единица – ноль!

Кричи, ори, вопи ли, плачь, глаголь,

никто не слышит. Я скажу вам честно,

что в девяностые хотя бы повсеместно

сквозила радость. Нынче только – боль!

Боль за науку, за искусство, за культуру.

Мне кажется, что кто-то пулю-дуру

мне в голову подкожно приколол.

И я хожу, хожу вот с этой пулей,

молю, молю, чтоб вспять мы повернули,

но у «Титаника» один есть курс – на дно.

У Атлантид туда же, Китеж ляжет

и не всплывёт. Не бысть! Не суждено!

Нам всем погибельно! Нам всем темным-темно!

Стоит в просвете боль

за все эпохи.

Раскол не от телес – от душ. Пей кофий,

ешь ананас! Твой, Русь, осажен крест

обавниками, цевью, ведунами!

Стряхни их. Не напрасно же сынами

мы разродились во благую весть!

И я вот здесь.

О, Господи, я здесь…

Кричу, воплю, что, люди будет с нами?

***

Опять весна, и воздух абрикосный,

мне дым костров, как запах париросный,

весь день Саврасова мне видятся «Грачи».

И умирать не хочется. Ни капли.

От вирусов, от пуль, от стрел, от сабли.

Грачи нас прикрывают: крылья, спины,

Прикрыл нас Игорь Грач строкой глубинной…

Что чувствовал он в этот день, где снайпер

сидел, прицеливаясь? Вешайтесь, рыдайте,

но лишь не надо обобщённых мыслей, слов

родне и маме, тёте, сыну, всем нам!

А чувство родины – хребетно, внутривенно.

А чувство родины – основа из основ.

А умирать не хочется. Ну, право!

Вот одуванчики – птенячии цветы

комочками желтеют. И холсты

Саврасова повсюду: вдоль канавы,

в дубраве, и в орешнике, в саду

пошарпанные ветки, как шрапнелью.

Грачи и вправду, вправду прилетели!

Они не знали, страшно на виду

спешить в одной колонне на прицеле.

Ты нас прикрыл.

А чем тебя прикрыть нам?

Каким ребром, предсердием, молитвой?

Каким увидеть зреньем? Слепотой?

Под дымчатой да под густой листвой

не отсидеться нам в домах высоких.

Не оградиться ни щитом, ни блоком.

Вот, говорят, географ глобус пропил,

но ты не верь! Верь только слову – Грач!

Что прилетит пернатый, окрылённый

строкою, песней да слезой солёной,

и будет бесталанным всем жескач.

А кто убил,