Потом я выросла и совершенно забыла и Бога, и все остальное, ад и проклятие.

Погоди, звонок. Телефон звонит.

В девятнадцать тридцать. Твоя авария произошла около девятнадцати тридцати. Небо падает мне на голову.

Ведь я знала. Знала, Тома, потому что в девятнадцать тридцать, как раз перед тем, как зазвонили часы, на кухне появилась девчонка. Ее кожа была еще бледнее, чем обычно, сквозь нее просвечивала сетка вен, везде, на лице, в вырезе футболки, там, где начинается грудь. Она была уже не белой, а синей. Явилась с этим лицом, когда я разбирала почту. Я спросила, чего ей надо, проблемы с детьми? Она вроде хотела что-то сказать, открыла рот – даже ее губы потеряли цвет, – но не издала ни звука. Я все тверже настаивала: «Господи, Кристина, что творится?» Она тогда посмотрела на часы; как раз в тот миг прозвонило половину. И сказала: «Грас, прости, у меня дурное чувство». Я не поняла, продолжала спрашивать. «Дурное чувство насчет господина Тома. Будто с ним что-то случилось. Думаю, что-то плохое случилось с господином Тома».

Она так произнесла «господин Тома», что я взбесилась; уверяю тебя – словно субретка в эротическом фильме.

Разумеется, я пожала плечами. Отослала ее умыть Натана, сказав, что с тобой все в порядке, что ты вернешься через час или два, и было бы хорошо, если бы к этому времени дети уже легли. Она попыталась что-то возразить, но ничего не сказала, повернулась и ушла.

Так что осмелься теперь, господин Тома Батай.

Осмелься сказать мне, что она не та, кто я думаю.

* * *

Я думал, что сумею рассказать об одиночестве. Думал, что понимаю его, изучил со всех сторон тысячу раз, укротил, как взбесившегося коня, ставшего с течением времени лишь покорным ослом, над которым я насмехался и которого, что бы ни случилось, уже не буду бояться.

Я родился с чувством потери, покинутости, несправедливости. Я долго был напуган этим парадоксальным ощущением, скрытым, но постоянно присутствующим, – что я глубоко одинок и при этом за мной постоянно кто-то наблюдает. Это ощущение исчезло с твоим появлением, Кора, однажды вечером, в ноябре 2000 года; ты стала для меня большим сбоем в программе замедленного действия. Оно исчезло на четыре с лишним года.

Я знаю сегодня, что ты просто усыпила его поцелуем принцессы.

Потеряв тебя, я потерял все. За несколько минут я потерял все, абсолютно все.

В некотором смысле я умер, да, я познал смерть. Я все проиграл, а потом, почти одновременно, выиграл пару детей. Меня вынудили воскреснуть, сначала врачи – мы испробовали все, но было слишком поздно, она потеряла слишком много крови, у младенцев была задержка дыхания, надо было вывести их из этого состояния, иначе они бы умерли, тоже умерли, – а потом близнецы, создания всего по два кило каждый, вынудили меня жить. Что я мог со всем этим поделать, Кора? Что мог сделать для них?

Когда мы узнали, что у тебя будет двойня, ты обвинила в этом меня. Дескать, это из-за того, что я «юнец», потому и сперматозоиды у меня слишком прыткие, прямо олимпийские чемпионы, или какую-то другую глупость в этом же духе сказала. Это правда, у нас было около пяти лет разницы, тридцать три против двадцати восьми на тот момент, но я всегда чувствовал себя гораздо более зрелым, чем ты, моя красавица. Может, и тридцать три, хотя по большому счету ты выглядела на двадцать пять. Легко вообразить себе, какой ты была в детстве, незачем и на фото смотреть – тщедушная брюнеточка, челка ниже бровей, глазищи на пол-лица, пара глаз, нос и рот, – так я тебя описывал, всегда так и описываю, будто остальное в твоем лице по-настоящему не существовало, будто это костистое устройство не имело другой цели, кроме как поддерживать это – пару глаз, нос и рот, розовое, зеленое, и ничего вокруг.

Если бы ты могла сегодня видеть своего «юнца»… Весь полуседой, «перец с солью», включая бороду. Больше перца, чем соли, но все же. Твоя подружка Сара, всегда такая славная, находит, что это придает мне голливудский вид.

В наших семьях не случалось близнецов, насколько нам было известно; мы даже копнули поглубже в наших родословных, но нет, нигде никакой двойственности – мы тут стали «первопроходцами», как ты говорила. Милый, мы первопроходцы, наша любовь так велика, что мы удваиваем ставку.

Ставка и была удвоена, делайте ваши ставки, зеленое сукно и крапленые карты, и больше нет никакой рубашки, никакой кожи, никакого сердца, только липкая пустота, вздохи инкубатора для недоношенных и чудо-пилюли…

Я долго ощущал себя лишь половинкой самого себя – бездонное отсутствие, затаившеся среди костей, черная дыра, прыгающая в грудной клетке, позвоночный сквош.

Конечно, мой отец ушел. Я жил без отца, был плоской тенью без лицевой стороны и без обратной.

Это была черная дыра, ошибиться невозможно.

Потом я встретил тебя, пару глаз, нос и рот, и ты мало-помалу заполнила брешь, ты сама была так полна, так полна формами, так полна жизнью, так полна всем, что для пустоты просто не оставалось места, ты сжевала мое одиночество, как жевательную резинку, сделала из нее пузырь, и пузырь лопнул.

Это редкость, величайшая редкость, но такое может случиться. Такое всегда может случиться.

Производное от настоящего закона Мерфи («Если возможно плохое применение метода, то рано или поздно кто-нибудь обязательно плохо его применит»), называемое законом Финэйгла, часто выражается так: «То, что способно плохо обернуться, обязательно плохо обернется».

С тобой, Кора, я узнал, что на самом деле все способно плохо обернуться. Особенно когда этого ждешь.

Вчера мы ходили голосовать.

Два наших бюллетеня в урне: Батай Грас, урожденная Брессон, Батай Тома – проголосовали.

За Франсуа Миттерана.

Наших двух бюллетеней не хватило. 28,02 за Жискара, 26,15 за его соперника. Однако как ты замечательно сказал по примеру Генерала[10]: «Мы проиграли сражение, но не войну».

Это всего лишь первый тур.

Я смотрю, как ты спишь, и думаю так же. Подручники думают то же самое. НЕ ВОЙНУ. Это всего лишь первый тур. Первый раунд.

О, Тома… Мне тебя не хватает, даже когда ты здесь, затерявшийся в каком-нибудь сне, до ужаса отсутствующий. Я бы хотела разрушить твой сон. Но осмеливаюсь лишь прикоснуться ладонью к твоей щеке, шершавой, плохо выбритой, слегка царапающей. Ты на больничном после аварии, ты у меня дома, я за тобой ухаживаю. У тебя ничего особенного, всего лишь сотрясение мозга, но я за тобой ухаживаю, ты такой трогательный в этом ортопедическом ошейнике, который тебя щекочет и раздражает. Наша прекрасная синяя «Ланча» разбита вдребезги. Собака тоже погибла, чертова немецкая овчарка, выскочившая на дорогу; наверняка ее смерть расстроила тебя больше всего. Ты не любишь собак, глупых и зависимых, а еще меньше любишь тех, кто их любит. Лиз требовала собаку, но быстро все поняла. Неважно: тебя делает больным само убийство.