В праздничную неделю даже те, кто питает к нам самую сильную антипатию – готы с разрисованными лицами, крысы-скейтеры, фрики неопределенного пола – с робким изумлением взирают на то, как мы запрыгиваем в висячую пирамиду на школьном дворе. Наши тела – железные спицы громадного чертова колеса.

А во время матча, когда мы катапультируем Тейси в небо, толпа ошалело визжит, кажется, решив, что сейчас она непременно разобьется. Когда же она приземляется, их лица выражают восторг и шок.

Я стою на плечах у Минди и Кори и открываю матч; в руках у меня длинный шест с развевающимися лентами, а Тейси бежит рядом с ветродуем для листьев, который мы умыкнули у завхоза, и направляет поток воздуха мне на ленты. Те, как шутихи, взмывают ввысь.

Такого большого костра у нас еще никогда не было; крутящиеся факелы, круги света, ростовая кукла – символ «Рэттлеров» с поролоновыми зубами – взлетает среди пламени, раскачивается высоко над почерневшими концами наших палок. Мы орем до хрипоты, наши лица горят.

Мы роняем факелы и бежим по темному полю, а вдогонку летит голос тренерши: «Той-тач, смыкаем руки, летящий орел…»

Она стоит на краю поля и смотрит на нас; глаза мечутся от одного края пирамиды к другому, и она сияет.

Помню, лет в двенадцать я смотрела на выступление чирлидеров с трибун. Команда старшеклассниц выступала на фоне неистовых сполохов, взлетающих до самого неба. Фигурки исполняли безумные прыжки, скачки, бросали вызов смерти. Одна девчонка подняла жезл, укатившийся в горящую траву. Теперь я знаю, что жезл был обжигающе горячим – сама держала такой же. Но девчонка, схватившая его, улыбалась, танцевала и подпрыгивала выше всех.

А рядом сидела двенадцатилетняя Бет и шептала:

– Ты только посмотри! Только посмотри, – я так и слышу ее голос, тогда еще полный изумления.

Но после праздника мы сходим с тропы славы, и что-то меняется.

Взгляд тренера угрюм. Мы все это замечаем и строим гипотезы. Пытаемся списать все на послепраздничную депрессию, но мы, чирлидеры, таким не страдаем.

Однако на той неделе тренерша два раза отменяет тренировки. Решаем, что виной всему взрослые проблемы, которые нам нисколько не интересны. Выплаты по закладной, сломавшаяся посудомойка, протечка в подвале.

Но все задаются вопросом: что могло пойти не так в чудесной жизни тренерши, с ее прекрасным домом, гладкими волосами и кучей восторженных поклонниц у ног?

Но я-то знаю. Я-то знаю, пусть и не совсем понимаю, что именно, но знаю.

Недаром она никогда не смотрит Мэтту в глаза. Однажды вечером я видела, как он помогал ей разгружать посудомойку – она даже головы не повернула.

И еще я помню то, что я почувствовала тогда, под ее мягким одеялом – шелк, набившийся в рот, как кляп, чувство, что что-то давит на меня – на нее – так, что дышать невозможно.

В пятницу тренер не отменяет тренировку, но и не приходит.

– Может, у нее проблемы по женской части, – предполагает Рири. – У моей тетки Кейли такое по жизни. Она из-за этого иногда чуть не догола раздевается. Сидит на крыльце в одном лифчике и обтирается льдом.

– Да такое только у старух бывает, – говорит Бет. – Может, ей просто рожа твоя надоела. Что неудивительно.

У Эмили кружится голова – тренерша заставила ее перейти на сокоголодание, и она весь день сосет имбирную кожицу. Ей приходится прислоняться к стенке, чтобы не упасть.

– А ведь она обещала принести сегодня рецепт калиевого бульона, – шепчет Эмили. У нее больной вид.

И начинает рассказывать про бульон, загибая липкие от жвачки пальцы и перечисляя ингредиенты: чеснок, свекольная ботва, ботва репы, петрушка, семена красного перца. Бульон ощелачивает организм, и тогда…

Я киваю, а Эмили все щебечет и попискивает; ножки-прутики дрожат у стенки.

– Кто-нибудь, дайте ей «кит-кат» уже, ради Бога, – рычит Бет.

Я кидаю Эмили энергетический батончик, потому что мне тоже смотреть на нее тошно.

Мы наблюдаем, как она медленно жует, отламывая дрожащими пальчиками крохотные кусочки, а потом вдруг становится бледно-зеленой и выплевывает все обратно в обертку.

Бет откидывается на спинку длинной скамьи, вытягивает загорелую ножку и критично ее оглядывает.

– Лично меня тошнит от вас всех до единой, – заявляет она, закатив глаза. Теперь она все время ходит, закатив к небу глаза. – От всех тошнит. От всего.

Иногда ей удается тронуть что-то такое, что находится глубоко внутри нас. Внутри меня, по крайней мере. У нее такой талант, хотя большинство этого не понимает. Кажется, что это она со зла, но на самом деле нет. Ведь меня тоже тошнит, тошнит, тошнит от всего этого. Это то, что ощущаешь постоянно, и постоянно борешься с этим. Жгучая тоска, как прыщ между глаз – набухший и болезненный, такой, что хочется биться головой о стену, лишь бы он поскорее лопнул.

Может, это то, что чувствует тренерша дома, рядом с Мэттом Френчем, разгружая посудомоечную машинку или умывая дочку?

– Хэнлон, – зовет Бет и вскакивает, – пошли отсюда.

Я смотрю на нее.

– Но если тренер придет…

И тут я понимаю, что эти слова чреваты: Бет стиснула зубы и вот-вот кинется на меня. Невольно вспомнился давний урок биологии: зубы крокодила постоянно обновляются и не перестают расти на протяжении всей жизни.

Я поднимаюсь и иду за ней.

Даже у нас, умудренных опытом старшеклассниц, которым все давно осточертело, гулкие пустые коридоры, которыми ты проходишь после уроков, вызывают странное чувство. И само школьное здание, в котором мы знаем все закоулки – ведь тут разворачиваются действия всех наших ночных кошмаров – воспринимается совсем иначе.

Дело не только в непривычной тишине и вязком запахе хлорки, пропитавшем каждый сантиметр исполосованного подошвами линолеума.

Днем мы как будто окружены силовым полем, мы под защитой друг друга – единый разноцветный вихрь. Мы не надменны, не чувствуем своего превосходства – мы просто отгорожены от всего мира. Да и кому на поле брани не захочется держаться ближе к братьям по оружию?

Но после трех часов все несчастные потоком выливаются на улицы, рассаживаются дома перед телевизорами или за столами залитых слепящим светом точек фаст-фуда по всему городу. И школа-после-школы становится местом незнакомым, диковинным.

То и дело изо всяких неожиданных закоулков возникают ученики, учителя. На лестничной площадке третьего этажа компания юных физиков рассчитывает скорость падения мяча-прыгуна; в лингвистической лаборатории ораторский клуб обсуждает смертную казнь, и участники дебатов пытаются перекричать друг друга; у кабинета труда (который теперь зовется «мастерской индустриального дизайна») ошиваются волосатые торчки с блаженно затуманенными взглядами. Из керамической мастерской выпархивает миссис Фаулер, удерживая в дрожащих руках высокий лакированный подсвечник.