– За сальто, – добавляю я.

Она подносит подарок к глазам и рассматривает его в свете фар.

– Мой браслет. Ты сказала, что он тебе понравился.

«Ты что у нас, ведьма, Хэнлон?», – спросила она, когда впервые заметила у меня этот браслет. Я показала ей подвеску-ладонь с глазом посередине и симметричными большими пальцами, инкрустированную зеркальными пластинками – древний амулет, защита от дурного глаза.

– Мне бы не помешал такой, – сказала она. Может, она тогда просто пошутила, но мне захотелось подарить ей браслет.

И вот она держит его, теребит пурпурный шнурок и будто не знает, что сказать.

Я переворачиваю подвеску, чтобы она увидела глаз в центре зеркальной ладони.

Она протягивает мне руку, чтобы я надела ей браслет.

– Его два раза нужно оборачивать, – объясняю я и показываю, как именно.

– Двойная защита, – с улыбкой отвечает она. – То, что мне нужно.

– Ты Эдди, да? Любимица Колетт, – говорит он, когда я усаживаюсь на заднее сиденье. На переднем тренерша красит губы, глядя в зеркало заднего вида. У нее новая темно-бордовая помада. Губы выглядят влажными, зовущими. Это смущает меня, и я стараюсь не смотреть.

«Эдди, – сказала она, глядя на крепко завязанный защитный браслет на запястье, – у меня идея».

Вот как получилось, что поздним вечером я сижу в джипе сержанта Уилла. Машина такая огромная, что я чувствую себя в центре обитой бархатом шкатулки. Здесь все такое темное и мягкое, и возникает ощущение, что никто извне до тебя не доберется.

Смотрю на него и думаю, как же все это странно. Это сержант Уилл, но он не в форме, а в отглаженной рубашке; на подбородке щетина. Но главное – его взгляд: он больше не холодный, не сосредоточенный, как в школе, когда в потной толпе учеников он выискивает рекрутов, замечая все потерянные души, мелькающие в наших коридорах, даже тех, на кого я никогда не обращаю внимания: подростков из неблагополучных семей, кто живет у шоссе.

Нет, сейчас у него совсем другой взгляд. Он расслаблен и открыт, в нем сквозит еще что-то, чему я не могу подобрать название. Исчезла отстраненность, он стал просто человеком, от которого пахнет стиральным порошком и табаком; у него небольшой шрам на костяшке левой руки, и когда он крутит руль, я вижу у него под мышкой бледные разводы пота.

Между ног у него зажата бутылка с пивом, из которой он время от времени прихлебывает. Он протягивает ее мне, и я чувствую, какая она теплая.

«Поехали сегодня с нами», – предложила Колетт. – «Хочу, чтобы ты поняла, каково это».

И я понимаю.

Мы едем на гору Саттон-Ридж. Осенний воздух зябок; откуда-то доносится запах горящей листвы.

– А я думал, что теперь уже нигде не жгут листья, – замечает Уилл.

Здесь, у нас, жгут. По крайней мере, старики. И я вспоминаю, как мне это нравится; как мне всегда это нравилось. То, какими становятся вечера с наступлением осени: хруст сухих листьев под ногами, ты идешь по тротуару, распинывая мягкие кучи. Над соседскими дворами поднимается дым, и мистер Килстрэп стоит над дырявой металлической бочкой, а у его ног тлеют угольки.

Куда делся тот мир, в котором мы были детьми? Я уже не помню, когда обращала внимание на такие мелочи – запах осени, кленовый лист с заостренными кончиками под ногами. Не помню, когда ходила пешком. Теперь я живу в машинах и в своей комнате с наглухо закупоренными окнами, с прижатым к уху телефоном; рука на неоновом пластиковом корпусе, лицо закрыто миру, сердце закрыто для всех.

А Уилл, кажется, помнит тот старый мир, и это сближает нас, потому что, как и она, он растапливает что-то глубоко во мне – нечто, о существовании чего я даже не подозревала.

– Поехали на Лэнверс Пик, – говорит тренерша легким и высоким девчачьим голосом. Она оборачивается и смотрит на меня. Как прекрасны ее темно-красные губы! Я чувствую ее волнение, и Уилл так крепко сжимает ее колено, что я почти чувствую его руку на своем, чувствую, как что-то встряхивает меня и пробуждает к жизни.

На Лэнверс Пик не проехать на машине, но джип Уилла – другое дело, для него нет преград.

Мы поднимаемся в гору и Уилл рассказывает об ущельях, о том, как в течение двух тысяч лет их формировали ледники – несколько сотен тающих ледников, словно сам Господь Бог своей рукой прорезал темную земную твердь. Так говорил его дед.

Я никогда еще не забиралась так высоко в горы. Мы пьем бурбон – самый взрослый напиток, который я когда-либо пробовала – и я старательно притворяюсь, что мне нравится, пока сама не начинаю в это верить.

Здесь, наверху, где небо кажется фиолетовым на фоне вершины, мы с тренершей скидываем туфли, хотя очень холодно, и шуршим серебристой травой под ногами.

– Покажите, – смеясь, просит Уилл. – Покажите!

Он не верит, что мы можем сделать поддержку на плечах, да еще под мухой.

– Вы вот говорите, что чирлидинг – это очень рискованно, но это ничто по сравнению с американским футболом. Смотри, чего это мне стоило, – он приподнимает свою красивую верхнюю губу и демонстрирует белоснежные передние зубы. – Коронки, как у моей бабули. Вот что делает с людьми настоящий спорт.

Он нас подначивает. Мне хочется свернуться перед ним в самый невероятный крендель, показать, на что я способна, чтобы почувствовать себя безупречной и любимой.

И мы с тренершей показываем – без споттера, в двух шагах от края бездонного ущелья, прекрасного до слез.

У меня жужжит телефон, но я бросаю его на землю, даже не глядя на экран.

Мы с Колетт смеемся, ее волосы падают мне на лицо. Мы выбираем самый ровный участок на скользкой поверхности.

Она делает выпад и подзывает меня. Я ставлю босую ступню на ее согнутое бедро, приподнимаюсь и перекидываю ногу ей через плечо. Она выпрямляется. Я обхватываю бедрами ее шею и отвожу ступни ей за спину. Мы становимся единым целым.

Мы – единое целое.

Никогда еще не делала станты с тренершей.

Поначалу на нас жалко смотреть; мы спотыкаемся и хохочем. Но Уилл отдает команды, и вот нам удается сосредоточиться. Я крепко обхватываю ее ногами, а Колетт прочно стоит на заиндевелой траве.

Я расцепляю ступни и вытягиваю ноги вперед. Тренерша просовывает руки между моих бедер, берет меня за вспотевшие ладони. Наклоняясь вперед, она подсаживает меня и перебрасывает через голову; мои ноги взлетают в воздух, я соединяю их и уверенно приземляюсь на траву.

Лодыжку пронзает боль, но это ничего. Ничего.

Нас распирает от гордости, Уилл кричит, и его торжествующий крик рикошетит от стен ущелья, усиливая ощущение нереальности происходящего.

Сидеть там, наверху, у нее на плечах, крепко обхватив ее ногами – это нечто. Мои глаза опускаются к ледяному дну ущелья. Никогда не думала, что мы сможем забраться так высоко.