Дягилева была в его способности увлечься какой-то идеей, трудиться как раб для ее осуществления, после тяжелейшей работы осуществить задуманное, а потом вдруг пойти против своего достижения, осквернить и унизить его. Его отношения с людьми всегда зависели от возможности повелевать. Только он должен был напрямую вдохновлять другого, давать толчок творчеству.

В это время Дягилев встретился с молодым художником-евреем, гордым, чувствительным и необычайно одаренным. У нового знакомого был удивительный талант к созданию театральных декораций, и Сергей Павлович, действуя тут предложениями, там наставлениями, привел его в свой кружок. Художника звали Лев Бакст. Ко времени своей встречи с Дягилевым он уже сам по себе был хорошо известен. Его протежировал великий князь Владимир, благодаря влиянию которого Бакст получил от правительства поручение написать картины для Министерства флота. Бакст был выпускником Санкт-Петербургской школы изящных искусств, а затем учился в Париже у финского художника Эдельфельда. Но его настоящим учителем был Врубль[7].

Бакст перенял у него его безумные цвета и сделал смелое нововведение — принес их на сцену. Именно Врублю пришла на ум идея отказаться от декорации-конструкции и рассматривать всю сцену не как искусственную реальность, а как живую картину. Бакст был художником санкт-петербургской школы, как до него другие художники принадлежали к тосканской, римской или венецианской школе. Эта школа противостояла московской школе, не такой утонченной и менее западной, чем столичная.

Дягилев высоко ценил Бакста, защищал его, а когда успех художника казался слишком несомненным, покровитель умел кольнуть его недоверием: «Ну конечно, я считаю, что Лев пишет восхитительные вещи — такой колорит, такой вкус и такая очаровательная старомодность». Возможно, Дягилев просто давал понять, что Бакст всегда был хорошим декоратором, даже когда он только что открыл Бакста, но есть и другие настолько же талантливые люди.

Дягилев был весь пропитан светскостью, и сбросить ее с себя для него было невозможно. Он, Нувель, Бакст и Бенуа часто выезжали на прогулки в Царское Село. Жарким летним днем они выезжали из душного города в каретах, наполненных корзинами с едой и выпивкой, и по широким аллеям ехали до Ориенбаума[8].

Нувель при этом насвистывал мотив из оперы, которая шла накануне вечером, Бенуа ждал, пока откроется вид на замок, построенный на краю маленького озера, что-то вроде Марли-ле-Руа в Петергофе. А когда они приезжали и расстилали скатерть на траве, Дягилев, беспомощный под открытым небом, мог только слабо улыбаться, мечтая о настоящих столе и стульях, о белой скатерти и бокалах для вина, к которым он привык.

В это время Дягилев закончил изучение права и музыки и отправился в свою первую поездку по странам Запада. Для него, в отличие от других молодых людей, это путешествие было не только завершением образования. Для Дягилева это была первая попытка узнать, что может быть сделано в широком мире и что он может сделать.

В это время было в самом разгаре время «конца века» и «искусства для искусства», и артистический мир находился в большом волнении. В 1894 году Дягилев встретился в Дьепе с художником-портретистом Эмилем Бланшем и молодым англичанином, чьи работы, вошедшие в «Желтую книгу», сделали знаменитым имя Обри Бердслея. В этом приморском курортном городе, населенном наполовину английскими художниками и светскими людьми, наполовину фламандцами и французами, приезжавшими отдохнуть на праздник, были казино и пляж, и молодой русский путешественник, который был больше французом, чем сами французы, гулял, смотрел и слушал. Там людей удивляли и производили на них впечатление его свободные манеры и облик денди — маска западного человека, под которой он скрывал неугасимый огонь, вечно тлевший в его непостижимой славянской душе. Русские друзья прозвали его «Шиншилла» из-за того, что в волосах у него была одна белая прядь.

Когда Дягилеву задавали незначительные вопросы о России, он загадочно медлил перед тем, как ответить. Он никогда не подтверждал и не отрицал лестные для него слухи, которые, похоже, всегда следовали за ним. Возможно, он и в самом деле был незаконным сыном одного из Романовых, возможно, не был — кто может сказать наверняка? Вскоре он стал настоящим завсегдатаем бульваров и полюбил Париж. Это была любовь такая сильная, какую мог испытывать только приемный сын Парижа, всеобъемлющая и страстная.

Дягилев сделал широкий жест — заказал Бланшу портреты своих двоюродных братьев и вернулся в санкт-петербургское придворное общество с твердым решением не быть юристом и не поступать на государственную службу, а объединить молодых русских артистов в группу, которая не будет такой беззастенчивой, как академическая школа, рассылавшая выставки своих исторических картин по всей империи. Дягилев видел в Париже импрессионистов и понял, что у русских есть направление, которое можно разрабатывать как богатую рудой жилу, — русская фантазия.

Он начал регулярно ездить между Санкт-Петербургом и Москвой, сближая артистов из одного города со своими друзьями из другого. В столице у него был постоянный стол в гостинице «Европейская» для членов его кружка, куда входили Бакст, Нувель, Бенуа, художник и последователь тибетских мудрецов Рерих, Малявин, великий конструктор Головин, критик Осовский, князь Аргутинский-Долгорукий, отличавшийся высокой культурой любитель, и генерал Брезобразов[9], глава балетоманов Мариинского театра, старый солдат, который изучил балетную технику и знал форму ног каждой балерины намного лучше, чем стратегию или баллистику.

Хотя Сергей Павлович мало ценил обаяние и красоту женщин, он всегда находил время на то, чтобы щедро одарять своим вниманием тех людей, кто занимал видное место в искусстве или обществе и вел за собой других. Перед его чарующими манерами нельзя было устоять, и его власть росла благодаря пленительным улыбкам, которыми он очаровывал всемогущих санкт-петербургских дам. Он всегда находил время на то, чтобы прийти на чай в нужный дом, целовать руки, державшие больше всего возможностей для власти, сказать несколько забавных слов и уйти во дворец раньше, чем на приеме узнают, что он приходил или что он ушел. Он разумно закладывал основы своего дела.

В Москве у него была примерно такая же представительная и сильная группа друзей, на которых он мог положиться. В ней были придворный художник Серов и декоратор Коровин, был главный критик московской печати Кашкин, и далеко не последние места в ней занимали два богатых купца — Оструков и рыбный и икряной магнат Савва Мамонтов, который материально поддерживал Шаляпина и построил те красивые театры, с которых начался Художественный театр Станиславского. Движения, которые вдохновлял Дягилев, и театры Станиславского были двумя величайшими событиями русского ренессанса, и они родились из искусства и традиций Императорских театров.

Вдохновленный впечатлениями от поездки на Запад,