Я рассматривал застолье издалека, из глубины холла, – их было человек сорок. Это не много, это скромно. Правда, половина из них были, что называется, имена. Громадный холл давил пустотой. Из зевак кроме меня была пожилая вахтерша – она как раз затаилась возле входа, полусогнутая, тихонькая, и указывала в сторону застолья скрюченным пальцем. Указывала и шептала то ли своему сыну, то ли своему племяшу.

Объясняла ему, кто есть кто.

– …А этот? – спрашивал племяш. Спрашивал недовольно и нетерпеливо. Вид торжества и серебристых головок выводил его из равновесия.

Она ему шептала. Этот – такой-то. Знаменитый. Очень знаменитый.

– А этот?

Она опять шептала. Знаменитый. Очень знаменитый.

– Не знаю такого, – сердито шипел племяш.

– Ну как же так, Володенька! Как его можно не знать…

– А вот не знаю!.. А этот? Который с трубкой?

Она шептала. Теперь для большей ясности она нашептывала ему звучные названия давних фильмов.

Я отметил, что некоторые из именитых были с женами. Сам Старохатов сидел во главе стола.

И конечно же я отметил столик с самого края. Замыкающий столик. Там, как бы образуя особый мирок, сидели (двое плюс двое напротив) четыре человека. Рыжая секретарша. Уборщица тетя Дуся. Шутник киномеханик. И Вера.

Вера была в белой строгой кофточке (оттенок нарядности). Она улыбалась. Она в меру чокалась. И нельзя сказать, что она только чуть пригубила шампанское. Она выпила.

После основных тостов, как водится, начались хождения туда-сюда и шумные разговоры. Было объявлено о специально привезенном документальном фильме – просмотр в зале, милости просим.

Где-то тут (не первая и не вторая) встала из-за стола Вера и вышла. И я за ней.

Стоит подчеркнуть, что торжество было в высшей степени четким, опрятным и спокойным. И не только потому, что изъеденные возрастом желудки знаменитостей не принимали много шампанского и еды. Дело не в манной кашке поутру и не в кефире. Шум на торжествах, как правило, производят люди пришлые, которые более-менее случайны и потому не знают, чем себя занять и куда приткнуться. И потому шумят. Гуляют. Хотя поначалу бывают тише воды. Здесь пришлых не было. Здесь были четыре десятка избранных, и они вели себя именно так, как ведут себя избранные, когда они появляются на людях сами по себе и без свит. Тихо было. (А ведь Старохатов мог бы затеять весь сыр-бор не здесь, не на отшибе, а в новом Доме кино. С помпой. С блеском. Но ему этого не надо. Он такой, подумал я.)

Я шел за Верой, но приотстал – заглянул в просмотровый зал. Здесь был их мир. Их жизнь. И потому величественные и седые старики оттаяли и смеялись, как смеются мальчики и девочки на бесплатном утреннем сеансе где-нибудь в школе. Демонстрировалась смонтированная любителем двухчастевка о деятелях кино. В основном об их молодости. О времени, когда они еще и знать не знали, что они деятели.

– Ах ты боже мой! Неужели это я? – вырвался чей-то неподдельно изумленный возглас. Как клик журавля. Которому вот-вот начнет вторить стая.

И пошло-поехало. Старохатов был, разумеется, выше того, чтобы затеять подобный фильм специально к своему юбилею. Сам он мелькнул в одном или двух кадрах, не больше. Зато беспрестанно себя узнавали другие – себя и своих друзей. И своих подружек. Я, говорит, встретил вас, и все былое… «Разве ты носил бороденку в те годы?» – «Нет, ты посмотри! Посмотри, каким он был желторотым!» – «Боже мой! Да где они выкопали эту фотографию?!»

Конус света вырывал разрозненные куски из тьмы – вырывал из прошлого. Старомодные костюмы. Допотопные шляпы. Нелепые прически. Но зато молодые глаза. Но зато энергичные жесты. Я не узнавал почти никого; тем более когда, снятые в шестнадцатиоборотном ритме, они шли по улице дергающейся, нервической походкой, какой ходили герои «Закройщика из Торжка».

Я поднялся по лестнице, вошел в хорошо знакомую мне комнату, где обычно сидела Вера, – она там и сидела. Одна. В строгой белой кофточке. В строгой тишине.

– Привет, – сказал я, улыбаясь. – Звонишь?

– Звоню.

– Кому?

– Да так… Хочу пригласить известного журналиста (она назвала фамилию и какие-то очерки, печатавшиеся в «Литературке»). Но станут ли его с интересом слушать ребята?

– Звони… Или я мешаю?

– Там занято.

Мы помолчали.

– Ты прости, Вера, – заговорил я впрямую, – я по-хамски тогда себя вел. Свинья свиньей был. – И я добавил, хотя было и без добавления ясно: – Тогда… когда ты звонила…

– Ладно, – кивнула она.

Тут мы вновь помолчали. Выждали этакую солидную, полновесную паузу. Ломоть тишины, как писал я про такие паузы в юности.

– Я все же позвоню ему, – сказала Вера. Не то утвердительно, не то спрашивая меня.

– Звони.

И там опять было занято.

Снизу донесся общий смех. Кино, как всегда, действенно. Особенно если ты выпил шампанского, набрал немножко оборотов и смотришь, каким ты был в молодости, – видишь себя и не себя.

– Разобрало старичков. В этой двухчастевке газу больше, чем в шампанском, – сказал я негромко. Вера не откликнулась. Тогда я добавил, и теперь она могла бы усилить мною сказанное, если б хотела: – Граф Старохатов знает, чем потчевать дорогих гостей…

Я отнюдь не думал в ту минуту о Старохатове плохо. Более того – я думал о нем хорошо. Но старался, как стараемся все мы, грешные, попасть собеседнику в тон. Однако Вера вновь не поддержала.

Я сказал:

– Я ведь, Вера, для того и приехал, чтоб ты меня простила.

– Я простила.

– Чего ж ты дуешься?

– Ничуть не дуюсь. Я простила.

Я увидел, что да: простила… А то, что я принял за надутость и непрощение (оно таилось в глазах и в уголках рта), было совсем иного качества. Нечто с оттенком смирения. Нечто смолкшее. И почти сразу же я на это «нечто» наткнулся.

– …Говорил с Колей о месте на Литературных курсах. Или во ВГИКе. Место тихое, тебе там понравится.

– Мне не нужно. Ты для меня спрашивал?

– Для кого же еще?

– Не нужно.

– Почему?.. Ты решила не покидать товарища Старохатова до конца его дней?

Она слабенько так улыбнулась:

– Я и без того ухожу.

– Куда?

И тут же я сам понял, без подсказки. Она еще не ответила, а я понял.

– В школу, – сказала она.

– Опять учительницей?

– Да.

Вот оно как. Теперь, по крайней мере, все было ясно. Война окончена. Все по домам.